Безупречный злодей для госпожи попаданки
Шрифт:
– Попробуй сесть. Целитель сейчас принесет лекарство и заберет тебя в лазарет – пока побудешь там. Но до его прихода мне хотелось бы с тобой поговорить.
Упираюсь ладонями в топчан и пытаюсь сесть. Али не помогает, просто смотрит, словно оценивает, насколько я дееспособна. Интересно, если я не смогу подняться, меня в канаву к землюкам отправят? Надо хоть узнать, что это за твари такие…
– Молодец, девочка. Живучая, – Али одобрительно хмыкает, когда я с трудом, преодолевая головокружение, сажусь и пытаюсь сконцентрироваться на его лице.
Сначала получается плохо – перед
– Что с ней будет? – спрашиваю про девицу, что толкнула меня.
– Тебе не все ли равно? Или хочешь быть уверена, что твою обидчицу как следует наказали? – губы работорговца растягиваются в белозубом оскале.
– Не знаю зачем. Может, чтобы понимать, чего можно ждать от тебя, Али.
– Лучше ничего не жди. Тогда избежишь многих разочарований, – он делает шаг к кровати и теперь стоит, почти нависая надо мной.
Я поднимаю к нему лицо и произношу:
– Не бойся разочаровать меня, работорговец. Мои ожидания относительно тебя и так невысоки.
Повисает пауза. Я опускаю голову, с ужасом понимая, что сейчас моя жизнь точно закончится. И не верю своим ушам, когда над головой раздается смех.
Отсмеявшись, Али наклоняется надо мной. Его дыхание касается моей макушки, скользит сзади по шее, вызывая неконтролируемые мурашки. Еще несколько секунд, и его ладонь ложится на мою голову, нежно гладит, запускает пальцы в волосы, собирает пряди в кулак и резко дергает, заставляя меня запрокинуть лицо вверх. Прямо передо мной оказываются его побелевшие от ярости глаза.
Он наклоняется еще ближе и, почти касаясь губами моего лица, ласково шепчет:
– Знаешь, кто больше всего пользуется спросом у моих покупателей? Больше всего они ценят молоденьких красивых рабынь, у которых вырезан язык, Федерика…
Следующие несколько дней я провожу в лазарете. Все время лежу, притворяясь спящей, и пью бесконечные травяные отвары. Есть ничего не могу – меня мутит от одного запаха еды. Когда меня тормошат и требуют открыть глаза, послушно открываю, сажусь, молча выпиваю принесенное, снова ложусь и закрываю глаза. Я не хочу ни с кем разговаривать и никого видеть. Когда целитель берет меня за руку, мне становится неприятно – от его ладоней идет живое тепло, которое меня раздражает.
Мечтаю только об одном, чтобы меня оставили в покое. Дали возможность лежать, закрыв глаза, или тупо разглядывать виднеющийся в окне краешек бело-голубого неба. Больше мне ничего не нужно.
Наверное, это пик душевного кризиса. Самый ужасный период первых дней в новом мире, когда я словно сдуваюсь, потеряв всякое желание сражаться за подаренную мне жизнь. Я по-настоящему готова умереть, потому что не знаю, зачем она мне нужна, эта жизнь рабыни. Когда умом я понимаю, что нужно бороться. Надо есть и надо двигаться, но желания что-то делать нет совершенно. Поэтому меня раздражает все, что мешает спокойно заснуть и не проснуться…
Странно, но единственный человек, кого я хочу видеть в эти дни, это Али. Не знаю почему, но мне кажется, что он может заставить меня жить. Возможно, дело в жестокости, которая исходит от этого мужчины и которая вызывает
С каждым днем целитель Лазарис становится все мрачнее. Проверяя мой пульс или водя над телом руками, хмурится и грозит мне плетьми, если я не пойду на поправку. Я каждый раз тихо смеюсь и обещаю исправиться, но есть по-прежнему не могу – стоит почувствовать запах пищи, и меня начинает выворачивать.
Наверное, я бы так и зачахла – почти неделя на одних отварах привела к тому, что я уже и сажусь без посторонней помощи с трудом. И радуюсь, что мне осталось недолго. Но однажды я все-таки спрашиваю про Али…
На мой вопрос целитель хмурит седые брови и ничего не отвечает. Протягивает чашу с очередным питьем и молча ждет, пока она опустеет. Лишь после этого неприветливо произносит:
– Хозяин в отъезде. Хорошо, если к его возвращению ты будешь здорова. Иначе можешь не выдержать таврение.
– Что? – мне показалось, что я ослышалась.
Тавро, это ведь такое клеймо с определённым рисунком. Его раскаляют и прижимают к коже, чтобы остался выпуклый знак. В Америке времен освоения Дикого Запада так помечали скот его владельцы. Получается, здесь люди тоже скот?
– Таврение. Клеймо тебе поставят, как всем рабам, – раздражённо отвечает старик целитель и, тяжело ступая, идет к двери. На пороге останавливается и задумчиво окидывает меня взглядом.
– Хотя, куда тебе клеймо ставить – ты же решила, что смерть для тебя будет лучшим вариантом. Ну и сдохни, трусливая дура.
Дверь за целителем с грохотом захлопывается, а я замираю, глядя в пространство перед собой.
Через несколько минут тяну руку к столику возле кровати, где на тарелке лежат нарезанные фрукты – они всегда там на случай если я захочу есть. Выбираю маленький кусочек, кладу в рот и медленно, подавляя тошноту, начинаю жевать. Осторожно проглатываю и беру еще один. Съев, внимательно прислушиваюсь к своим ощущениям и с облегчением закрываю глаза – спасибо вам, господин Лазарис, за ваши жестокие слова. Кажется, я больше не хочу умирать.
8
У Али огромный дом: трехэтажный со множеством лестниц, комнат и коридоров. Именно коридоры запоминаются мне, когда я, чуть окрепнув, с разрешения Лазариса начинаю бродить по жилищу работорговца.
Коридоры странные: узкие и расползаются во все стороны, словно криво сплетенная паутина. Можно пойти по одному из них и попасть в огромную комнату со множеством низких диванов и полом, застеленным коврами так плотно, что не видно ни одного неприкрытого кусочка. Томную, пахнущую чувственностью и восточной жестокостью комнату. Можно выйти из неё, свернуть на первом же повороте и по другому коридору прийти в крошечную клетушку, где нет ничего, кроме кресла и окна во всю стену. За окном открывается вид на горы, или море, или далекие островерхие крыши какого-то замка – их несколько, таких комнат, на разных сторонах дома.