Безутешная плоть

Дангарембга Цици

– Одни разговоры, – пожимает она плечами, дымом пустив голос в ночной воздух.

– Видно же, что ты не такая, – продолжает она через некоторое время. – Тебе что, отрезало ноги, как человеку, который был на войне, и ты даже не в состоянии забрать посылку?

– Твоя тетя зовет, – говоришь ты, чтобы прекратить насмешки.

Ты твердо, как тебе кажется, намерена воспротивиться издевательствам деревенской женщины.

– Не только твоя мать, – продолжает Кристина. – И Нецай. Только твой отец и пальцем не пошевелил. Твоя сестра помогала матери нести кукурузную муку, прыгала всю дорогу, хотя ты ведь знаешь, как она скачет на своей единственной ноге – прыг-прыг.

Она тоже передавала привет. Я такая же, как твоя младшая мать. И очень хорошо знаю твою тетю Люсию. Мы вместе пошли на войну и вместе вернулись.

Ты догадывалась, что так будет. Ведь Кристина тебе чужая, и единственная причина ее связи с твоей семьей заключается в том, что они сошлись во время войны, когда тебя уже не было в деревне. Во времена раздрая пропасть между тобой и домашними расширилась. Поскольку дома было опасно, ты училась в женском колледже Святого Сердца, а каникулы проводила в дядиной миссии.

– Во время войны нас учили не быть эгоистами, – продолжает Кристина, которая вплоть до сегодняшнего вечера не проявляла большого интереса к разговорам. – Потому что там все умирали. Был один парень, он мне нравился. Его все время отправляли на фронт, пока он не погиб. Я даже тогда считала это эгоизмом. Вопреки всему, чему нас учили. Хоть мы и воевали, там было полно лжецов.

Сейчас слишком поздно начинать разговор, который ты бы завела несколько недель назад, когда приехала Кристина, – разговор о семье и ее бедственном положении, о твоем бессилии хоть как-то помочь своим, поскольку ты в городе нищенствуешь. У Кристины есть такая прослойка под кожей, которая отделяет ее наружность от нутра, не позволяет никаких контактов между человеком, каким она когда-то думала стать и каким в конце концов стала. Один не признает существования другого. Женщины, прошедшие войну, именно такие, это новый вид существ, прежде неизвестный, не вполне мужчины, но уже и не женщины. Говорят, после того как они впервые убивают человека, кровь у них перестает приливать к матке. Шепчутся, что страшное было невыразимо страшнее, когда его совершали женщины, и в знак отвращения к такому кошмару предки остановили цвет народа так же, как поступили и с женскими органами. Тебе вдруг приходит в голову, что ты намного больше похожа на Кристину, чем на Май Маньянгу, на Кристину с ее бесплодной войной, которая не принесла ничего, кроме ложных надежд и новой, более совершенной разновидности отчаяния. Только из-за бесполезного образования, подчеркивающего твое нищебродство, становится еще смешнее.

Кристина пускается бегом. В тихом ночном воздухе плывет вдовье пение. Ты бежишь за Кристиной, не ради нее, но чтобы оказаться подальше от гимнов. Уже через несколько метров разглядеть что-либо трудно. Ты еще раз пытаешься понять, что перед тобой, но видишь только ночь. Кристина выпрыгивает из-под дерева. Ты почти натыкаешься на нее.

– Вот чему мы научились, – говорит она. – Бегать не трудно. Каждому под силу. Не бежишь – не живешь. Что бы ты делала, если бы не бегала, чего, по твоим словам, ты не умеешь?

– И это после всего! – выдыхаешь ты с неприязненным восхищением. – Целый день. В ее саду!

– Я не потею, – отвечает Кристина. – Я бегаю в город по крайней мере три раза в неделю, по ночам. – Кажется, она довольна, что на тебя производит впечатление ее выносливость. – Мне необходимо. Единственный способ. Потому что в отличие от всего остального этому нет конца. Точно как сегодня в саду. – Она отворачивается, но скоро продолжает: – Из всего того, чему нас научила война, это хорошо. Есть только один вид крови, не несколько, как некоторые

любят говорить. Мы видели, как она сочится из каждой раны. И даже те, кто не умел бегать, один раз увидев, понимали, как это делается. Правда, Тамбудзай. Если ты видела кровь, ты все знаешь про то, как надо бегать. – Какое-то время Кристина прыгает, как бегун, готовящийся к рывку. – Если бы мне снова пришлось выбирать, я бы никогда больше этого не сделала. Я научилась тому, что от крови надо бежать. Никто не бежит к ней, делая вид, будто это вода. Которую ты можешь куда-нибудь налить и пить. Река, текущая для того, чтобы утолить жажду, лжет, что она вода.

Она прыгает, и тень ее похожа на тень зверя. Ты прислоняешься к стволу дерева. Дыхание только начало успокаиваться, мелкими толчками, с трудом заталкивая воздух в легкие.

– Почему ты молчишь? – спрашивает Кристина, и в ее голосе слышится тяжелое разочарование.

Ты хочешь, чтобы она убежала, прочь, без тебя, чтобы ты осталась в «между», не в городе и не у вдовы. Ты не нашла слов, чтобы сказать о перевязи на руке Май Маньянги, когда увидела ее, не собираешься этого делать и сегодня.

– Так ты утверждаешь, что не видела крови в гостиной Май Маньянги? – продолжает Кристина. – И, хоть была в доме, ничего не слышала?

Когда она заговаривает об этом, тебе хочется уйти, умчаться стрелой от той сцены, свидетельницей которой ты стала в гостиной Май Маньянги много недель назад, до приезда Кристины. Ты хочешь оставить в сердце вернувшейся с войны женщины ее правду, ту, что, хоть раз увидев кровь, уже не отмыться. И все же ты начинаешь понимать, что кровь не просто умеет говорить, она не отстанет. Ты видела, как во время войны кровь хлестала из ноги твоей сестры – вскоре после того, как ты закончила школу при миссии дяди. Тогда ты бежала. И бегала от этого зрелища все годы учебы в женском колледже Святого Сердца.

– Никто ничего не слышал, – защищаясь, бормочешь ты.

Тебе хочется сесть, но тут только забор.

– Кто-то хоть что-то вообще об этом думает? – спрашивает Кристина. – O Мвариве тиитире ньяша. Господь Всемогущий, смилуйся над нами.

Боль, которую вдова Маньянга не сумела призвать на женщину Шайна, сочится через ее окно в ночь – далекое несчастье.

– Хм, один раз увидел, потом трудно всегда, – говорит Кристина. – Если ты из тех, у кого слабое сердце, сначала кровь может стать чем-то вроде ловушки. Она приковывает. И потом ты либо хочешь ее все время, либо боишься до конца своих дней.

Ты все еще дышишь мелкими глотками, с трудом. Хватая тебя за горло, под дыханием усиливается боль, так что невозможно выдавить ни слова. Ты понимаешь, хоть и немного сказала про тот вечер, все-таки слишком, и нечего даже пытаться добавить что-то еще, иначе утонешь в яме бесчестья.

– Не переживай, – успокаивает Кристина. – Не твоя вина. Вообще не вина кого-то из жильцов дома. Ей все говорили. Но моя тетя никого не слушает.

– Ванамаи, уйаи тичеме. Жены, возрыдаем вместе, – со стонами выпевает вдова. – Куна Мвари ати итире ньяша. Обратимся к Богу, воззовем к Его милости.

– Семья посылала людей сказать ей. Но она только чванилась. Твердила, что исполняет волю ВаМаньянги, ничего ей не скажи. Поскольку она была последней, кто его видел, то знает, мол, чего хотел ее муж.

– O Мвари ве, тиитие ньяша, – рыдает вдова. Голос ее вдалеке стал тоньше.

– Как-нибудь я расскажу тебе. – Посул Кристины звучит угрозой.

Вдова опять выходит на дорожку, и пение становится громче.

– Она ищет меня, – скулишь ты. – Я сказала, что приду с ней помолиться.