Безвременье
Шрифт:
— Дела, — сказал Пров. — И своих забот хватает, и этого Основателя Государства здесь не бросишь, еще помрет, бедолага... Видно, не то государство он основал, раз граждане этого самого государства так с ним поступают.
— Какое государство! — возмутился было я. — Никакой системы, сплошной бардак!
— Не скажи, Мар... Тут, кажется, все тщательно продумано. Только вот что нам с ним делать? — Это относилось уже к Платону.
Не знал, что с ним делать, и я. Прохожие старательно обходили нас метров за пятьдесят. В нескольких местах маячили небольшие группки "голубомундирников". И я вдруг почувствовал свою полную беспомощность и незащищенность.
— Если мы никому не нужны, — сказал Пров, — то ничего и не будет. Взять нас — пара пустяков. Если мы кому-то нужны, то пусть он подаст знак.
— Ага, — продолжил я. — Сейчас знамение на небесах появиться или ангел слетит к нам и аккуратно сложит крылышки на спине.
И ангел, действительно, появился! Не знаю уж, как он к нам подкрался, но теперь вот стоял в двух шагах, неприязненно ощетинившийся и насмешливый.
— Шагу нельзя ступить, чтобы вас не встретить! — скаля зубы в улыбке, сказал Рябой. — Что за напасть такая?
— Это судьба, — пояснил Пров. — Так уж ей хочется.
— Судьбу оставим в покое, — перестал улыбаться Рябой. На его темном, загорелом лице вспыхивали капельки пота, словно он долго и быстро бежал. — А у вас, как всегда, неразрешимые проблемы?
— Нет у нас никаких проблем, — спокойно ответил Пров. — А вот у этого деда есть. Отвести бы его домой. Полежит — очухается.
— Так в чем же дело? Отведи. Или ты не знаешь, где живет Платон?
— Запамятовал, — согласился Пров.
— Вот это-то и странно, ведь здесь каждый знает, где живет Основатель Государства. — Рябой помолчал немного. — Что-то мне наши встречи начинают надоедать.
— Так разойдемся и точка. Старика только не бросай здесь.
— Старика отведешь ты, — с нажимом сказал Рябой. — А если у тебя память дырявая, то мы поможем.
Позади Рябого стояло еще двое солдат в пятнистой маскировочной форме, с короткими автоматами, зажатыми под мышками и неприятно направленными в нашу сторону.
Философ Платон, кажется, начал приходить в себя. Во всяком случае, он посмотрел на нас, хотя и непонимающе, но все же посмотрел, поводил широким носом вправо-влево.
— Ну вот, — сказал я. — Очухался. Мы его отведем, отведем.
— Хорошо, когда один из двоих более покладистый, понятливый, — одобрил мои слова Рябой. — А мы уж вас проводим, на всякий случай.
— Тут у Платона неприятный инцидент был...
— Вся жизнь — неприятный инцидент, — заключил Рябой.
Платон вдруг заволновался, попытался встать, запутался в своей одежде, напоминающей длинную простыню. Мы с Провом подхватили его под руки, утвердили на земле
— В Академию, — негромко произнес Платон и зашаркал по асфальту разношенными сандалиями, поддерживаемый нами с двух сторон.
Я надеялся, что он не забыл, где находится его знаменитая Академия. Так мы и шли, под надежной, но немного нервирующей охраной трех солдат. На перекрестках, как только мы к ним подходили, зажигался "зеленый" для пешеходов, тротуар метров на тридцать-сорок впереди был пуст, словно его выметал один только вид уставшего, ослабевшего, но все же идущего с достоинством Платона.
Академия располагалась в трехэтажном кирпичном здании. Небольшая площадка перед ней была запружена грузовичками, а из самого здания выносили мебель: столы, кресла, триклинии,
— Вина, — попросил Платон. — Хиосского... Без воды.
Пров подошел к бару, выбрал бутылку, свернул ей пробку, налил в стакан, потом, немного поразмыслив, еще и в серебряную чашу, которую и поднес старику. Пока тот небольшими глотками пил вино, Пров обратился ко мне:
— Не знаю уж, какое здесь политическое устройство, но ясно, что всем заправляют две личности: Платон и тот, маленький и лысый.
— Ильин — Иванов — Ульянов — Ивановский это, — сказал Платон, силы которого прибывали с каждым глотком выпитого вина. — Только он не личность, а личина, хотя и прибрал всю коммунию к рукам.
— Обидно? — спросил Пров.
— Больно... Вы диалектики?
— Нет, — ответил Пров.
— Да... Сейчас настоящих диалектиков днем с огнем не сыщешь. Все какие-то материалистические и исторические диалектики пошли, а в истинной диалектике ничего не понимают... Попробуйте хиосского... Все равно теперь разворуют.
Пров налил еще стакан вина, подал мне, сам взял первый. Мы пододвинули стулья к ложу великого старца и, по-варварски осушив стакан, Пров сказал:
— Нам бы хотелось знать, что здесь происходит?
— А! Уже ничего не происходит. Так... Сама собой доигрывается история.
— Или начинается новая, — сказал Пров. — Кое-что мы слышали. О философах, например, управляющих государством. Но что это за "голубые мундиры", наводнившие город?
— Стражи, — ответил Платон. — Всякий здравомыслящий людо-человек скажет, что надо устроить их жизнь, жилище и прочее их имущество так, чтобы это не мешало им быть наилучшими стражами и не заставляло бы их причинять зло остальным гражданам.
— Да, здравомыслящий человек скажет именно так, — согласился Пров.
— Смотри же, — продолжил Платон, — если им предстоит быть такими, не следует ли устроить их жизнь и жилища примерно вот каким образом: прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в том нет крайней необходимости. Затем, ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступа всякий желающий. Припасы, необходимые для рассудительных и мужественных знатоков военного дела, они должны получать от остальных граждан в уплату за то, что их охраняют. Количества припасов должно хватать стражам на год, но без излишка. Столуясь все вместе, как во время военных походов, они и жить будут сообща. Им одним не дозволено в нашем государстве пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним, быть с ними под одной крышей, украшаться ими или пить из золотых и серебряных сосудов. Только так могли бы стражи оставаться невредимыми и сохранять государство. А чуть только заведется у них собственная земля, дома, деньги, как сейчас же из стражей станут они хозяевами и земледельцами; из союзников остальных граждан сделаются враждебными им владыками; ненавидя сами и вызывая к себе ненависть, питая злые умыслы и их опасаясь, будут они все время жить в большем страхе перед внутренними врагами, чем перед внешними, а в таком случае и сами они, и все государство устремится к своей скорейшей гибели.