Безвременье
Шрифт:
Смотришь и радуешься:
— Слава Богу, что только проездом
И сердце сожмётся за ту страну, где эти «типы» поселятся на жительство.
Люди, словно отправляющиеся куда-то «скандалить».
Вид отчаянного.
Приедут, попьянствуют, побезобразничают по дешёвым ресторанам и куда-то словно провалятся.
— Что за народ? — спрашиваю.
— Артуровцы!
Так зовут теперь в Одессе всех, кто едет «просвещать и насаждать» далёкие окраины.
Отправьтесь к отходу любого парохода Добровольного флота,
Одну разновидность я уже описал.
На лице её написано:
— Ррасшибу!
Другая разновидность во время временного пребывания в Одессе не заметна. Эта разновидность «просветителя и насадителя» не пьёт и не скандалит.
Она «объявляется» только на пароходе за несколько часов до отхода.
Человек спокойный, сосредоточенный, губы плотно сжаты, в глазах алчность, на всём лице написано:
— Вопьюсь!
У клеща, когда он хочет впиться в мясистое место, вероятно, такое выражение.
От представителя первой категории веет «запальчивостью и раздражением».
От представителя второй — заранее обдуманным намерением.
Первый, вероятно, будет бить дубьём, второй — рублём.
Первый считает себя носителем достоинства, второй — культуры.
И вместе оба считают себя «представителями идеи».
У первого на лице написано:
— В кабак пойду!
У второго:
— Кабак открою!
Бедная, бедная окраина, куда везут «культуру» такие «типы»!
Мне вспоминаются те вопли, которые я слышал на Дальнем Востоке:
— Да ведь кого, кого к нам везут! Кто сюда едет!!! Ведь сюда нужны лучшие элементы, а это…
Еврейский погром в Николаеве (1899 г.)
Южные города на Пасхе живут всегда немножко на вулкане. Перед праздниками расклеиваются объявления, в которых запрещаются скопища народа. По улицам ходят патрули. Чтобы «меньшая братия» чувствовала себя в эти дни подовольнее жизнью, устраиваются розговены для «босяков». В пожертвованиях на эти розговены принимают очень большое участие евреи. Это, так сказать, страхование от погромов.
В этом году страховка не помогла.
В Николаеве, — 100 тысяч жителей, из них 30 тысяч евреев, — вспыхнул погром.
Эта грозная болезнь обладает страшной заразительностью.
— В Николаеве погром! — Это пронеслось, как раскаты грома над югом.
— Николаев! Николаев! Николаев! — только и говорят в Одессе, Херсоне, окрестных городах.
По рукам ходит номер «Южанина», где на первой странице жирным шрифтом отпечатано:
«Приказ и. д. николаевского военного губернатора. Апреля 21-го дня 1899 г. № 2173.
В виду появления в городе Николаеве уличных беспорядков и насилий над имуществом граждан, объявляю для всеобщего сведения:
1) Сборища народа на улицах, тротуарах
2) Ворота и двери на улицу должны быть заперты и открываемы лишь в случаях крайней необходимости.
3) Магазины, лавки и погреба, в которых продаются вино и водка, а также трактиры со спиртными напитками должны быть заперты, и
4) Виновные в неисполнении вышеозначенного будут подвергнуты мною ответственности на основании положения об усиленной охране».
Николаев, за последнее время быстрорастущий, шумный, оживлённый город, неузнаваем.
Приезжаю, — гостиницы переполнены.
— Приезжими?
— Нет, местными жителями. Еврейские семьи, нагруженные узлами, переселяются в гостиницы «до среды». Так и платят вперёд, какую угодно цену, до среды Фоминой недели. В подмётных письмах говорится, что 25, 26 и 27 апреля погром будет возобновлён.
Все банки заперты.
У отделения государственного банка караул с ружьями.
Около привозного рынка стал бивуаком казачий патруль.
Около думы — казаки.
На городском рынке ружья в козлах. Стоит пехотный караул.
На Соборной улице, — «Невском проспекте» Николаева, — большинство магазинов закрыто. В тех, которые открыты, железные шторы над дверьми и окнами подняты наполовину: словно вот-вот готовы закрыться при первой тревоге.
Мало прохожих.
Словно в городе чума!
Веет печалью, унынием, паникой.
Ужасом веет от окон, повсюду закрытых ставнями, от образов, выставленных в окнах, от маленьких образов, словно умоляющих о пощаде.
Вот большой, новый, красивый, трёхэтажный дом, которых теперь много растёт в быстро богатеющем Николаеве. Его фасад напоминает иконостас. В каждом окне, на воротах — образа.
Все ставни закрыты. Тишина. Дом точно замер. Только ярко горят на солнце золотые ризы икон.
Этот огромный дом словно в ужасе осеняет себя крёстным знамением.
Такие картины на каждом шагу.
На городском базаре, охраняемом солдатами, из десяти лавок открыта разве одна. На каждом шагу развороченные железные шторы, — следы погрома. Над дверьми открытых лавочек образа. Они решаются торговать только под охраной икон. Какое странное впечатление производит крошечная лавчонка готовой обуви с повешенной над нею Неопалимой Купиной, охраняющей это маленькое, жалкое достояние.
Вот лавка готового платья. На вывеске на двух чёрных фигурах, изображающих «фрачника» и франтовитого «сюртучника», большими буквами мелом написано:
— Христос воскресе!
На дверях, на вывесках всех запертых русских лавок мелом поставлены кресты. Иконы зачастую и в еврейских домах. Кресты и на запертых еврейских лавках.
Вот какой-то крупный бакалейщик поставил на всех вывесках своей запертой лавки крупные кресты. Бедняга, видимо, растерялся и забыл, что на вывеске ещё крупнее написано: