Безымянная могила
Шрифт:
Я человек пожилой, усталый, ты мог бы занять мое место. К моим рекомендациям там прислушиваются. Получать будешь вдвое больше, чем здесь. А у тебя четверо детей.
Чиновник не в силах произнести ни слова; ладонь его лежит на динариях.
– Ну-ну, успокойся.
– В голосе Дидима звучит сочувствие.
– Речь-то идет всего лишь о пустыре, и я понимаю, ты не можешь помочь.
– Господин...
– Чиновник прокашливается; у него внезапно сел голос. Тот участок, насколько мне известно, за последние десятилетия несколько раз менял хозяина, но Синедриону он не принадлежал.
– Тогда, может, кому-то из Синедриона?
– негромко спрашивает Дидим.
– Может быть. Я не знаю. Только факт, что мы все же должны платить жалованье человеку, который присматривает за участком.
Дидим возвращается от двери к столу.
– Присматривать за пустырем? Зачем?
– Об этом мне ничего не известно. Мы только деньги выплачиваем, торопливо бормочет
– Кому? Как его имя?
– Имени не знаю.
– Чиновник сидит бледный, ладонь - на монетах.
– Такого не бывает, чтоб деньги выплачивали неизвестно кому, - замечает Дидим.
– Эту графу заполняем не мы, господин. Мы ее оставляем пустой. А там, где название работы, пишем: услуги садовника, по соглашению.
– Пальцы чиновника ощупывают динарии.
– Кто же забирает деньги?
– спрашивает Дидим.
– Мы их перечисляем только, а сами деньги не вручаем...
– Чиновник сама услужливость, в морщинах на лбу блестят капли пота.
– Таково распоряжение. Я сам случайно узнал, что никакого садовника нет, а когда стал расспрашивать, мне сказали: не твое дело.
– Кто сказал? Чье было распоряжение?
– настаивает Дидим.
– Начальство, господин, - отвечает чиновник.
Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.
– Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я здесь был.
Иначе и быть не может, господин.
– И чиновник стискивает монеты в кулаке.
– А если кто-нибудь спросит, - снова улыбается Дидим, - скажи: писарь Дидим хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника.
Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:
– Ты христианин, господин?
– Нет, - отвечает Дидим, - я писарь. Состарился, устал, хотел по дешевке купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А потом детям оставить в наследство...
Политическое завещание Анны Находясь в здравом уме и твердой памяти, хотя и с подорванным годами здоровьем, и сознавая ответственность свою перед народом, диктую я нижеследующее Александру, другу своему и доверенному лицу, пользующемуся всеобщим уважением мужу, рассчитывая на точную и дословную запись моего политического завещания и возлагая дальнейшую судьбу сего документа на того же Александра, хотя бы потому, что именно у него, в соответствии с моим желанием, он будет храниться после смерти моей. Изложенная ниже последняя воля - не распоряжение о наследовании имущества моего, ибо таковое составил я еще год назад, после кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с традициями, в присутствии адвоката, разделив между наследниками все, чем владею. Менять что-либо в этом отношении не желаю.
Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня - как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло первосвященника, и как человека, до сих пор, может быть, сохранившего немалую часть былого влияния, - в этом не предназначенном для посторонних глаз документе пролить свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни даже узкому кругу власть предержащих детали моей прошлой деятельности, которые, надеюсь, послужат поучительными свидетельствами и дадут возможность другим сделать небесполезные выводы для себя. Прежде считал я, что необходимости письменно зафиксировать эти конфиденциальные факты и события не возникнет, ибо не только верил, но и надеялся на бескровное достижение свободы и независимости народа нашего, уповал на то, что будет он жить в мире и достигнет расцвета.
Увидев же, что достижение независимости в обозримое время невозможно, счел я реально осуществимым конструктивное сотрудничество с Римской империей, основанное на взаимных уступках и взаимном уважении интересов, хотя патриотические чувства мои не просто относились к такому пути с антипатией, но непримиримо его отвергали. Чувства эти, мною отнюдь не скрываемые, сыграли не последнюю роль в тот момент, когда Валерий Грат недостойным и унизительным способом лишил меня ранга первосвященника, и я, хоть и остался причастным к узкой группе властной верхушки, тем не менее вынужден был принять к сведению, что стать первым человеком, несмотря на девятилетний опыт, мне более не дано. С горечью принял я к сведению и то, что цари наши борются - или, напротив, заключают союз - друг с другом, с родственниками своими или с римлянами лишь в зависимости от личных своих интересов, до народа же им почти нет дела; это относится к власти не только светской, но и религиозной.
Наиглавнейшую цель свою я уже называл: свобода и независимость, приверженность нашим древним законам. Еще в юные годы я понял: понятия эти очень тонкие, судить о них, зная лишь прошлое, трудно, пустое повторение слов мало что дает, хотя и годится для того, чтобы создать благоприятную атмосферу для настойчивого выторговывания уступок. В период, когда я был первосвященником, мне стало предельно ясно, что одно из первых следствий иноземного угнетения - внутренний раскол, который, пользуясь наиболее понятными сердцу и разуму аргументами, идеологизирует
Что касается меня, то и прежде и теперь было известно: публично я со всеми стремился найти общий язык; одного лишь я тогда не учитывал - что именно это может стать причиной моего поражения. В самых разных кругах, обладающих весом в тогдашней политической жизни, у меня было немало полезных, хотя в общем бесплодных споров; и лишь спустя долгое время я понял, что должен выйти за рамки этих кругов. В это время я давно уже был в тени, и именно Гамалиил подал мне замечательную идею.
До меня доходили слухи о движении Иисуса. Но особого значения я, признаться, этим слухам не придавал и контактов с движением не искал. Тут-то Гамалиил, как бы между делом - по всегдашнему своему обычаю обмолвившись о новом политическом факторе, и привлек к нему мое внимание и даже намекнул, что, возможно, мог бы мне посодействовать. Как он это организовал, не знаю; но вскоре ко мне пришел юноша, почти мальчик, по имени Иоанн; он сказал, что ему велено сослаться на Гамалиила. Когда я, много позже, напомнил об этом Гамалиилу, тот лишь недоуменно посмотрел на меня и замотал головой: нет, он понятия ни о чем таком не имеет. Я-то знал, что он прирожденный лицемер, и лишь улыбнулся. Юноша просто светился невинностью и смутился, когда я пригласил его сесть. Я спросил, кто его прислал; он ответил, что не может этого сказать, с него взяли клятву. И повторил лишь, что сослаться должен на Гамалиила. Я спросил, не ученик ли он Гамалиила; он ответил, что знает учителя понаслышке, учитель же его Иисус. Тут я убедился: именно эта нить ведет к достижению целей. Я знал, что мы должны победить Рим, не порабощая его. То есть мы должны лишь свергнуть имперское иго - и тогда станем свободны.
Иоанн приходил ко мне часто, мы подолгу беседовали, он всегда был голоден, и я приказывал слугам принести ему еды. Не будет преувеличением, если я выражусь таким образом: он пожирал все, что перед ним ставили. И за едой говорил, говорил; я давал ему выговориться. Вопросы я задавал редко. Он рассказывал, чего хочет Иисус, где и что он совершил, с восторгом отзывался о чудесах. Рассказал о том, что вот уже некоторое время Иисус часто отходит в сторонку с Иудой, который тоже один из его приверженцев, и они спорят о чем-то. Я просил его передать Иуде, что жду его для беседы. При следующей встрече Иоанн, которого я успел полюбить как собственного сына, сказал: Иуда отругал его последними словами, едва не побил. Ответ меня успокоил: я убедился, что именно Иисус - тот, кто мне нужен; Гамалиил не скрыл от меня, что в свое время, во время нашего общего эксперимента, оба были его учениками.