Безымянные пули
Шрифт:
– Да... Молчание.
– Ну так начинай, мы тебя слушаем, – говорит он. Я начинаю:
– Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.
Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.
– Чего это он несет? – спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:
– Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.
Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые
– Ну ладно! – ворчит он. – Ну ладно!
Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.
Они очень хорошо заточены, а концы заострены.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Рюти.
– Увидишь.
У Вердюрье горят глаза. Зрелища такого рода ему явно по душе. Гораздо интереснее, чем в кино, и намного дешевле.
– Ты все-таки объясни, что собираешься делать, – советует он. – У легавого наверняка хватит воображения представить, что его ждет... Самую малость, чтобы дать общее представление.
Кривомордый садист скалит зубы. Они у него тоже необычные: острые, как у акулы, и посажены друг от друга намного дальше, чем глаза.
– Значит, так, – излагает он, щелкая ножницами, как парикмахер, – на руке есть одно место, которое кровоточит меньше, чем остальные. Я воткну туда ножницы и вырежу кусок мяса.
– Очень смешно, – одобряет Вердюрье. – И, обращаясь ко мне: – Он шутник, правда?
Надо сказать, я немного бледноват. По крайней мере, должен быть таким.
Я в отчаянии смотрю по сторонам. Но что я могу сделать с привязанными к стулу руками и связанными ногами?
Урод наклоняется и задирает мой рукав. Его лицо в десяти сантиметрах от моего. На меня накатывает волна ненависти, и это доказывает, что мой бойцовский характер берет верх. У меня осталось очень ненадежное оружие – зубы. Им я и воспользуюсь. Я тщательно готовлюсь, потому что, если промахнусь я, он не промахнется.
Немного наклоняю голову, чтобы мой лоб не наткнулся на его подбородок, и бросаюсь вперед, открыв рот.
Я никогда не был неловким. Чувствую под зубами хрящи его гортани. Во рту у меня острый и противный вкус его кожи, на губах уколы от его щетины.
Закрываю глаза, чтобы не видеть эту отвратительную кожу цвета прогорклого масла, и изо всех сил сжимаю челюсти. От его вопля в голове у меня расходятся вибрирующие волны. Мои клыки продолжают вгрызаться в его тело. Узнаю вкус крови. Я держу его слишком крепко, чтобы он мог вырваться, а он стоит слишком близко ко мне, чтобы попытаться заставить меня разжать зубы.
Двое остальных так ошарашены, что вмешиваются не сразу. А время если и не работает на меня прямо, то уж точно работает против урода.
Вдруг звучит омерзительный хруст. Для постороннего этот звук, скорее всего, неслышен, но во мне он отдается мощным взрывом. Мои зубы проходят через что-то мягкое, по губам течет кровь корявого.
Я сжимаю челюсти, находясь на грани обморока. Происходящее
Я открываю рот, но он не падает. Двое других тянут его назад, отрывая от меня.
Он валится на пол. Из зияющей раны на его горле, булькая, течет кровь.
Глава 18
– Он мертв!
Не знаю, который из двух типов произнес эти слова. Во всяком случае, он это сделал голосом внезапно разбуженного лунатика, – голосом, в котором прозвучали тревога и недоверчивость. В их голове не укладывается, как избитый и привязанный к стулу человек может убить своего палача. Они от этого просто обалдели.
Взгляды, которые они на меня бросают, полны восхищения. Секунду то, что они ко мне испытывают, граничит с почтением.
Я несколько раз выплевываю чужую кровь, попавшую в мой рот.
– Вот настоящая работа, – говорю я им. – Есть у вас другие спецы, способные со мной справиться?
Эта насмешка ставит все по местам.
– Нет, – ворчит Рюти. – Ты самый ловкий легавый из всех, что я видел.
– И не говори! Медицинский факультет уже трижды предлагал продать им мой скелет после смерти...
– Вы правильно сделали, что отказались, – усмехается Вердюрье. – Никто не знает, где ваш скелет будет завтра...
Они стараются этого не показывать, но я чувствую, что они выбиты из колеи смертью своего дружка, а особенно тем незаезженным способом, каким она произошла.
Они бы дорого заплатили, чтобы дело взял в свои руки сам Анджелино, но, должно быть, в данный момент он занят. Теперь я знаю, что важные события, которые я предвидел с того момента, как заговорил Вольф, вот-вот начнутся, и у меня появляется дрожь. Я похож на привязанную охотничью собаку, слышащую, как свора гонит кабана.
– Ну, – говорю я им, – вы меня кокнете или разойдемся?
Они пребывают в нерешительности.
– Мы хотели заставить тебя заговорить... – произносит Рюти.
– Что за идея! Зачем вам знать, что я пронюхал о ваших грязных делишках и что из этого сказал моему боссу? Результат будет один и тот же...
Вердюрье из породы железных парней. Спорю на сто лет жизни на лучшем курорте, что у него больной желудок. А я на дух не выношу типов, вымещающих на вас злобу за свой больной желудок, даже ноздри затыкаю.
Когда я вижу таких, то прихожу в бешенство.
Смотрю на них. Лежащий между нами труп корявого наводит их на серьезные размышления. Ничто так не лишает храбрости, как труп кореша, лежащий на плитках пола ванной.
Я решаю идти ва-банк.
– Жалкие кретины, – кричу, – вы считаете себя сильными потому, что держите меня в руках? Да ваши замашки крутых парней меня просто смешат. Мне приходится думать о чем-то грустном, чтобы не надорваться со смеху, слово полицейского! Вы наивно считаете, что достаточно влепить мне в пузо кусочек свинца и это расчистит вам путь?