Безымянный подросток
Шрифт:
Близился ноябрь. Отец вернулся из командировки – настроение его улетело в стратосферу, – прямо сиял от счастья. Андрей сразу понял, что тот был у любовницы, другой причины у такой улыбки быть не могло. Об Афродите с шикарным бюстом Андрей узнал случайно, когда в очередной раз гулял по крышам и ненароком заметил среди идущих внизу людей отца. В сопровождении хихикающей барышни. Брюнетки с яркими красными губами. Андрей, которому тогда было четырнадцать, проследил за ними взглядом и, увидев, что они зашли в одну из кафешек, спустился, пересёк улицу, натянув капюшон, встал около стекла, открывающего вид на столики посетителей. За одним из них сидели они. Там, в глубине зала. Отец и красногубая брюнетка. Он – полковник, она – капитан. Андрей сразу всё понял, еле подавив в себе желание войти
Уже через час он рассказал об увиденном матери, и каким же было удивление, как резко перевернулся мир, когда она кивнула и сказала: «Я знаю». Я знаю. Просто «я знаю». Андрей, кипящий от ненависти и чувства несправедливости, смотрел на маму, а она лишь повторила: «Я знаю». Вот так просто. Живёшь, живёшь, веришь в Деда Мороза, потом – во Вселенскую справедливость, ещё позже – в любовь, а затем узнаёшь, что твоя мама в курсе об изменах отца и продолжает вместе с ним жить, будто ничего не видит. Когда узнаёшь это в четырнадцать лет, адаптируешься к новым мыслям месяцами. Мир переворачивается разом, и ощущаешь ты себя в нём уже с меньшим комфортом.
Это было три года назад, сейчас Андрею семнадцать, и он думал о том, каким способом покончить с собой. Только сейчас, стоя перед зеркалом в ванной, запершись в ней, смотря на самого себя, он понял, что вся его жизнь – лишь затянувшийся суицид. Мысли о добровольной смерти не возникают сразу, нет, ни в коем случае, они не порождаются одной ситуацией, они создаются месяцами, годами, и ты чувствуешь их тяжкий груз у себя в голове: улыбаться становится всё труднее, общение с людьми утомляет, смерть кажется всё желаннее и желаннее.
Бороться совсем не хочется.
Хорошее настроение отца продлилось недолго, видимо, на работе начались серьёзные проблемы, поэтому сегодня он пришёл не в духе. Совсем не в духе. За семейным ужином несколько раз наорал на маму, в особенности разъярился из-за недосоленного картофельного пюре. Андрей весь ужин провёл, разглядывая скатерть, не смея поднимать голову, и потому, когда мама с отцом разговаривали, он слышал их голоса, да, но видел лишь у себя в голове. В голове, гудящей от боли. От крика отца до сих пор дрожали руки, но из-за того, что страх слишком долго не выходил из Андрея, он начал гнить в голове, вызывая тупую боль.
Ужин прошёл как всегда. Ужасно. Два раза отце ударил маму.
Куда именно, Андрей не видел. Он разглядывал скатерть и впихивал в себя недосоленное пюре.
В последнее время он всё чаще скучал по кадетской столовой. Не потому, что еда там была гораздо лучше, чем дома, что на один приём пищи её давали столько, сколько хватило бы на два. Нет. Сейчас Андрей осознал, что столовая была неким местом отдыха в Кадетском Корпусе, где ты мог перевести дух меж проблемами, отдохнуть, даже если где-то очень сильно накосячил. И за столом всегда царила либо дружественная атмосфера – все рассказывали какие-нибудь истории, смеялись, дурачились, – либо атмосфера «жратвы» – все молча ели свою еду, иногда делясь с другими, иногда забирая у других. Но в столовой никто никого не бил, не приходилось упирать взгляд в скатерть, молчать, не поднимать головы и слушать, слушать, слушать, как отец орёт на маму! В кадетке Андрей чувствовал себя лучше. Там ему не хотелось умереть. А дома так и подмывало. Дома хотелось вскрыть себе вены, закрыть глаза и больше ни о чём не думать: ни о скатерти, ни о соли, ни о пюре, ни о любовнице отца, ни о взгляде Коли, ни о мокрых волосах Клеопатры, обвитых вокруг кисти.
Время близилось к шести вечера. Шесть – слишком плохая цифра, чтобы умирать в таком часу. Вот двенадцать, полночь, мгновенный переход из одного дня в другой…
А впрочем, какая разница? Разве будет разница оттого, умрёт он сейчас иди несколькими часами позже?
Ты обречёшь маму на страдания. Ты оставишь её с отцом ОДНУ. ОДНУ, понимаешь?
Андрей сжал края раковины и глубоко вдохнул. С противоположной стороны зеркала на него смотрел незнакомец, которого когда-то давно Андрей знал, но потом потерял. Ядовито-жёлтый, кислотный, отвратительный свет, который пропитал всю их квартиру, ассоциирующийся
Андрея взял станок отца, провёл подушечкой пальца по лезвиям, положил обратно. Не пойдёт, слишком медленно, ненадёжно, да и зрелище для мамы выйдет пугающим. Нет, нужно что-то другое, что-то иное, но при этом приводящее к тому же результату. Что-то… что-то красивое… быстрое… ночное…
Андрея осенило, он ещё сильнее вцепился в раковину и взглянул на человека в зеркале. Тот улыбался. Какой-то печальной улыбкой. Андрею стало жалко его.
Он оделся, вышел из ванной и аккуратно зашагал по коридору. Отец вернулся на кухню, теперь он сидел за столом, пил пиво, а в одной из его рук тлела сигарета – таким способом он успокаивался. Уйти без его разрешения не выйдет, а если и получится, в таком случае возвращение домой будет очень большой ошибкой. Поэтому Андрей, собрав всю оставшуюся волю в кулак, уперев глаза в пол, зашёл на кухню и робко сказал:
– Пап?
– Да, – ответил тот. – Чего ты хотел?
– Можно… – Андрей запнулся, завёл руки за спину, сцепил в замок и, чувствуя подступающий жар, спросил: – Можно мне погулять? Я просто во дворе погуляю, далеко уходить не буду.
Несколько секунд мир заполняла тишина, потом Андрей услышал, как отец сглотнул пиво, прильнул к сигарете, выпустил дым. И спокойно, совсем равнодушно ответил:
– Да.
Какое-то время Андрей молча стоял на пороге кухни, не веря своим ушам. Он даже поднял голову, чтобы убедиться, а точно ли это его отец? За столом сидел именно он, крепкий мужчина, с красным, даже бордовым лицом, со лбом, иссечённым глубокими морщинами. Жёлтый свет одним большим бликом лежал на лысине отца, пропадая в наполовину седых волосах, растущих по бокам и на затылке. И кровавые глаза. Ни у кого в мире больше не было таких глаз. Наполненные кровью, влажные, они вселяли в душу ужас и страх, ведь такие глаза могут появиться только у бешеного пса.
Внезапно отец повернулся и крикнул:
– Я ЖЕ СКАЗАЛ: «ДА, ИДИ!» ГУЛЯЙ, МАТЬ ТВОЮ, НЕ МЕШАЙ МНЕ ПИТЬ ПИВО!
Андрей мигом покинул кухню, только укрепившись в своём желании совершить задуманное. Кровь прилила к лицу, он это чувствовал, но знал, что скоро холодный ветер охладит его. Стараясь меньше придаваться мыслями больше – действиям, он натянул на себя подштанники, штаны, куртку, обулся, и только когда осталось надеть шапку, заметил стоящую в конце коридора маму.
Маму в халате, накинутом на голое тело.
Маму с разбитым лицом, с застывшими ручейками слёз под глазами.
Маму, смотрящую на него и поджимающую трясущиеся губы.
Чёрт… Вот только не сейчас.
Её нижняя губа опухла, оттого лицо, иссечённое тысячами морщин, выглядело ещё страшнее. Поредевшие светлые волосы свисали с головы подобно мокрым тонким верёвкам, они казались такими неуместными, такими уродливыми, что при взгляде на них Андрей почувствовал, как кто-то воткнул в сердце иглу. Это была ужасная картина – мама, стоящая в конце коридора, облепленная жёлтым светом, с блестящими глазами. Она словно была воплощением уродства, в ней не осталось ничего красивого, всю красоту съели морщины и проглядывающие сквозь кожу вены, но всё равно… всё равно Андрей любил её. Странная смесь отвращения и любви поднялась в нём, когда он посмотрел на маму. И почему-то… почему-то впервые за последние шесть лет он засомневался, что не заплачет.