Беззащитные гиганты

Кэрри Дейв

Он был прекрасен: в красно-лилово-золотистом свете заката — лилово-алая, с черной росписью кожных складок, могучая, обмякшая, лоснящаяся потом туша. Вечерняя заря освещала его длинный изогнутый рог, отражалась в зрачках. Остекленевшие глаза открыты, и закат даже веки окрасил золотом и чернью, позолотил кисточки на кончиках ушей, высветил большой серебристый шприц с красно-бело-синим оперением и длинную струйку крови, стекающую по морде чудовища.

— Хорош? — Приятное, по-детски безмятежное лицо Томпсона сияло счастьем в лучах заката.

— Чертовски великолепен, —

отозвался я.

Африканцы, поднявшись по камням, ахали, с восхищением разглядывая носорога. Жители Руйи, они тем не менее впервые видели так близко живого чипимбири. Человеку положено спасаться бегством от чипимбири. Бен с безучастным видом сел на камень спиной ко всем. Закурил трубку.

— Роджер-Роджер! — позвал Томпсон.

Он сел возле головы носорога и погладил ее; подошел Роджер-Роджер и уселся перед ним, подставляя висящую на лямках радиостанцию. Томпсон был счастлив. Он взял микрофон.

— Четыре-один, четыре-один, четыре-один, четыре-один, четыре-один, передвижка. Прием.

Голос старины Нормана ответил:

— Понял, слышу на тройку. Прием.

— Понял, — радостно сказал Томпсон. — Так вот, мы его нашли. Прием.

— Замечательно, — сказал Норман.

Было ясно, что старина Норман радостно улыбается где-то за холмами, километрах в тридцати от нас.

— Где вы сейчас? — спросил он. — Прием.

Вот оно — то, что всегда меня поражало.

— Норман, — медленно произнес Томпсон, устремив счастливые глаза на закат, — по-моему, мы где-то на юго-восток от тебя…

Он оглянулся через плечо, пытаясь рассмотреть в темноте какие-нибудь ориентиры, какую-нибудь приметную возвышенность, ничего не увидел и снова устремил взор на небо.

— Я без карты, твоя далеко? Прием.

— Понял. Прием, — сказал старина Норман.

Томпсон вздохнул.

— Я не очень-то хорошо знаю твою карту. Прием.

— Понял, — невозмутимо отозвался старина Норман.

— Но место, где мы вышли на носорога, находится примерно в полукилометре к западу от широкой излучины сухого русла. По-моему, это река Мудзи, видишь ее? Прием.

Я слушал с восхищением. И как только Томпсон все запомнил? Он ведь сегодня первый день в этих местах.

Старина Норман сверился с картой.

— Река с большой излучиной — Бунгве, а не Мудзи. Прием.

— Хорошо, пускай Бунгве. Так вот, получив шприц, он побежал оттуда примерно на юго-восток, следишь? Прием.

— Понял. — Старина Норман вел пальцем по карте.

— Пробежал этим курсом около пятисот метров через холм, потом повернул на юго-запад. Как понял? Прием.

— Понял, — откликнулся Норман. — Прием.

— Километра полтора он шел более или менее прямо на юго-запад, затем пересек еще одно русло. Прием.

— Понял, — сказал старина Норман.

— Так. За руслом отмахал еще километра полтора прямо на юго-запад. Прием.

— Понял, — сказал старина Норман.

— Дальше еще один, два, три холма, — считал Томпсон. — Курсом примерно на запад, на закат, в целом чуть больше километра. Это и есть наше место. На макушке третьего холма. Засек? Прием.

— Понял, я вас засек, — ответил Норман. — Постараюсь

добраться возможно скорее. Прием.

— Понял, связь кончаю, — радостно подвел итог Томпсон.

Я любил слушать, как они ориентируют друг друга. Я не мог понять, как это у них получается. И даже если старина Норман — гений ориентировки, ему ведь надо каким-то образом провести «лендровер» и «мерседес» в темноте через все эти холмы, ложбины, русла и заросли. Каждый раз я восхищался обоими.

Томпсон с удовлетворением погладил могучего усыпленного зверя. Шею носорога опоясывала глубокая борозда, старый шрам от петли.

— Привет, зверюга! Отныне тебя ждет счастливая жизнь.

Носильщики все еще глазели, ахали и улыбались. Похоже было, что они оправились от похмелья. Может быть, с самого начала они просто не верили, что мы сумеем поймать чипимбири живьем. Зверь хрипло, протяжно дышал, и лилово-черные бока его по-прежнему лоснились потом в последних лучах заката. Упарился, борясь с дурманящим снадобьем. Кожа горячая и влажная, шершавая и толстенная на ощупь. Томпсон велел двум рабочим развести рядом с камнями большой костер, и желтые языки пламени с треском запрыгали по сухим чурбакам, и желтые блики заплясали вперемежку с тенями на черных боках могучего зверя, на влажных черных лицах, на камнях и на кустах.

— Переверните его на бок, — сказал Томпсон. — Ему вредно давить всем весом на грудную клетку.

Рабочие обмотали морду носорога веревкой и закрепили ее за рог. Двумя веревками захватили переднюю и заднюю ноги. Каждую веревку держали по два человека. Шесть человек присели у брюха носорога, готовые толкать, когда остальные потянут за веревки. Желтое пламя костра рассыпало золотые блики и черные тени.

— Сразу отскакивайте, если начнет брыкаться!

— Малунга… чэй… чэй… Хай-йе! — затянул Томпсон нараспев, и рабочие глухо, натужно подхватили: «Хай-йе!» — и одни натянули веревки, а другие изо всех сил уперлись в широкий бок, и здоровенный зверь с гулким, сиплым стоном качнулся на брюхе. Качнулся, туловище наклонилось, огромные ноги, схваченные веревками, задрались вверх в свете костра, и тут носорог забился. Неожиданно дернулся всем телом, издав громкий, протяжный, протестующий звук, выгнул могучий хребет, вскинул огромную одурманенную голову с горящими глазами, взбрыкнул ногами, пытаясь встать, и рабочие бросились наутек, толкая друг друга и крича: «Берегись!» А носорог гулко шлепнулся обратно на брюхо, и голова его поникла, и он снова впал в забытье, издавая громкий, стонущий храп.

Мы пришли в себя.

— Фути, — сказал Томпсон. — Еще раз.

Он поставил еще по одному человеку на каждую веревку.

— Малунга… чэй… чэй…

И хором:

— Хай-йе!

И мы налегли изо всех сил, готовые в любой момент отскочить в сторону, и громадное туловище сильно накренилось, и носорог снова забился, изогнулся и с грохотом шлепнулся на бок, не успев дать нам отпор, судорожно дернулся всем своим могучим телом и опять уснул. Свесив голову с камней и постанывая, он лежал на боку в мятущемся свете костра.