Безжалостный
Шрифт:
В свидетельстве о рождении записано, что ее зовут Брунхильда, что означает «вооруженная для боя». К пяти годам она настояла на том, чтобы ее звали Пенни.
К тому моменту, когда началась Ваксская мировая война, так мы стали ее называть, Пенни, Майло, Лесси и я жили в южной Калифорнии, в красивом каменном оштукатуренном доме под сенью величественных финиковых пальм. Из наших окон не открывался вид на океан, но мы в нем и не нуждались, потому что нам хватало друг друга и наших книг.
Насмотревшись фильмов про Бэтмена, мы знали, что по миру бродит Зло с большой буквы, но никак не ожидали,
При выходе каждого из прежних романов я отправлялся в рекламный тур по двадцати большим городам. На шестом уговорил издателя избавить меня от этого длительного и утомительного ритуала.
Вот почему в день появления книги на прилавках, во вторник, в начале ноября, я поднялся в три часа утра, чтобы сварить кофе и пройти в свой кабинет на первом этаже. Небритому, в пижаме, мне предстояло дать по телефону тридцать радиоинтервью, расписанных по минутам с четырех до половины десятого утра, начиная с утренних программ на Восточном побережье.
Ведущие радио, как бесед со слушателями, как и музыкальных программ, берут интервью лучше, чем их коллеги с телевидения. Редко встретишь телевизионного интервьюера, который читал твою книгу, а вот на радио – это обычное дело.
Радиоведущие умнее, веселее и зачастую скромнее. Я не знаю, чем вызвано последнее, возможно, связано с узнаваемостью телевизионщиков, спасибо постоянному появлению на экране, которое раздувает самомнение. А уж оно легко переходит в спесивость.
Проведя пять часов на телефоне, я положил трубку с таким чувством, что меня вытошнит, если я еще раз произнесу слова «Джаз ясного дня». И я легко мог представить себе, что буду и дальше писать книги, но не разрешу их публикацию до моей смерти, если от меня снова потребуют участия в их продвижении на рынок.
Если вы никогда не привлекали к себе внимание общественности, не впаривали свою работу, в полной мере уподобляясь зазывале ярмарочного «Шоу уродов», заявление о публикации-только-после-смерти может показаться вам перебором. Но самопопуляризация вытягивает из души что-то очень важное, и требуются недели, чтобы окончательно оклематься и решить, что любить себя вновь – это даже правильно.
Единственную опасность при схеме «писать, но не публиковать» представлял собой мой литературный агент, Хадсон (Хад) Джеклайт. Не получая комиссионных, он бы подождал, пока я закончу три романа, а потом убил бы меня, чтобы выставить рукописи на продажу.
И если я действительно хорошо знал Хада (а я думал, что знаю), он не стал бы договариваться о выстреле в затылок. Нет, постарался бы, чтобы я умер после долгих мучений, а тело мое расчленили и малой скоростью разослали в разные части страны. Тогда один из его клиентов, специализирующийся на документальных расследованиях, смог бы написать леденящую душу книгу о моем убийстве.
Если бы ни один издатель не согласился платить большой задаток за книгу о нераскрытом убийстве, Хад нашел бы, кого подставить. Скорее всего, Пенни, Майло или Лесси.
Короче, после тридцатого радиоинтервью я поднялся со стула и, преисполненный отвращения к себе, направился на кухню.
Пенни, на нее я всегда мог положиться, как на себя, перенесла свой завтрак на более позднее время, чтобы поесть со мной и выслушать все невероятно остроумные реплики, которыми я, к сожалению, не воспользовался по ходу этих тридцати интервью. На фоне моих встрепанных волос, небритого лица и мятой пижамы она, в накрахмаленной белой блузке и лимонно-желтых слаксах, смотрелась чистенькой и аккуратненькой, а ее кожа, как обычно, словно светилась изнутри.
Когда я вошел, она ставила на стол оладьи с черникой.
– Ты выглядишь сногсшибательно, – доверительно сообщил я ей. – Мне хочется облить тебя кленовым сиропом и съесть живой.
– Людоедство – это преступление, – предупредил меня Майло.
– Не во всем мире, – возразил я. – Есть места, где это вопрос кулинарных предпочтений.
– Это преступление, – настаивал он.
На шестом году жизни Майло решил, что будет делать карьеру в правоохранительных органах. Сказал, что слишком много людей нарушают законы и миром правят бандиты. И он, когда вырастет, что-нибудь с этим сделает.
Многие дети хотят быть полицейскими. Но Майло собирался стать директором ФБР и министром обороны, чтобы иметь возможность воздавать по заслугам злодеям, как внутри страны, так и за ее пределами.
Пока же, в преддверье Ваксской мировой войны, Майло подкладывали на стул толстую подушку, потому что ростом для своего возраста он не вышел. Синие буквы на его белой футболке складывались в слово «COURAGE» [3] .
Позже это слово на его груди стало восприниматься как предзнаменование.
3
Courage – отвага (англ.).
Давно позавтракав, мой сын, в глазах которого светился ум, допивал стакан шоколадного молока и читал комикс. Читать он уже мог на уровне, требуемом для поступления в колледж, хотя своими интересами отличался как от шестилеток, так и от студентов.
– Что это за мусор? – спросил я, указав на комикс.
– Достоевский, – ответил он.
Взглянув на обложку, я в удивлении спросил: «Как им удалось ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?»
– Это комплект из тридцати шести двойных журналов, – ответила Пенни. – Он сейчас на номере семь.
Я вернул комикс Майло.
– Может, вопрос следовало сформулировать иначе… Почему они решили ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?
– Раскольников – совершенно запутавшийся человек, – с серьезным видом сообщил мне Майло, постучав пальцем по иллюстрированной классике.
– Считай, что нас двое.
Я сел за стол, взял мягкую пластмассовую бутылку с жидким маслом, начал щедро выдавливать его на оладьи.
– Пытаешься похоронить стыд от самопопуляризации под холестериновой виной? – спросила Пенни.