Библиотека литературы США
Шрифт:
Потом было еще несколько путешествий в Мексику, знакомство с Сергеем Эйзенштейном, снимавшим там фильм, и рассказ «Гасиенда» (1934), который выразил новый взгляд Портер на эту страну. Он стал и строже, и реалистичнее. Теперь от него не укрывались «вспышки жестокости и бессмысленного буйства, тяжкая жизнь и мучительная смерть, и разлитое в воздухе Мексики чуть ли не экстатическое ожидание гибели». В отличие от голливудского служащего Кеннерли, видящего вокруг одну отраву и грязь, Портер никогда не воспринимала Мексику как случайный турист, а фразу о «родной мне стране» она могла бы повторить и под конец жизни. Но идилличность исчезла. В национальном характере открылось для Портер начало, которое в самой Латинской Америке называют «виоленсией» — предрасположенностью
Уже на склоне дней Портер скажет, что главный урок Мексики для нее в том, что здесь она поняла «трагедию нашего времени — она не просто следствие несчастного случая, она несчастный случай от начала и до конца».
Не так уж много писателей, настолько точно сформулировавших главную идею собственных произведений. Даже после «Корабля дураков», где предпринято в каком-то смысле уникальное по аналитичности осмысление истоков и корней фашизма, Портер решительно отказывалась видеть в катастрофах XX века стихийное бедствие, чуму, иррациональное наваждение, перед которым человек беспомощен и беззащитен. Для нее и Освенцим, и Колыма, и Хиросима остались несчастными случаями — не меньше, но и не больше. Своими масштабами эти катастрофы потрясали воображение, и все-таки человеку было по силам их предотвратить. А если этого не произошло, вина лежит только на человеке — слишком доверчивом и беспечном, слишком легко вовлекающемся в опасные игры (вроде той, которой в «Гасиенде» предавался Хустино), бездумно переступающем границы даже самой элементарной нравственности.
Конечно, в своей верности философии гуманизма, для которой человек при всех обстоятельствах остается в центре мироздания, Портер была личностью 20-х годов, чересчур прямолинейной и наивной, на взгляд не в меру искушенного послеосвенцимского поколения. Время между двумя мексиканскими поездками — 1920 и 1929 годов — было и вправду решающим для всего ее будущего. Тогда Портер пережила свой «красный период», и ей казалось, что дело жизни найдено. Это была иллюзия — точно так же, как ожидание конечных истин о мире, которые непременно откроются, если по-настоящему глубоко познать мексиканский космос бытия. Однако эфемерность надежд на приближающуюся революцию выявится позднее, а пока была потребность реальным делом помочь торжеству социальной справедливости. Была работа в комитете защиты Сакко и Ванцетти, была бессонная ночь перед зданием тюрьмы, где они находились перед казнью — уповали на президентское помилование, которое так и не пришло.
И была — недолговечная, правда, — вера в народ. Памятниками ее остались в наследии Портер несколько рассказов и повесть «Полуденное вино» (1936). В позднейших автокомментариях Портер указывала, что из всего ею написанного эта повесть более остального насыщена памятью детства: все, вплоть до пейзажа, испепеляющей жары, запахов и звуков бесконечно долгого знойного полдня, доносит облик старого Юга, каким он навсегда запечатлелся в ее сознании. Сама история, рассказанная в «Полуденном вине», основывалась на действительном происшествии, о котором без конца судачили соседи, а ферма в Техасе — именно та ферма, где Портер жила после переезда к бабушке, выведенной в одном из ее рассказов под именем Уэзерол.
Но если в рассказе, написанном семью годами раньше, автобиографический элемент доминирует, то «Полуденное вино» — не столько возвращение к давно пережитому, сколько притча или, во всяком случае, философское раздумье над природой насилия, зла и тех «несчастных случаев», которыми заполняется повседневность нашего времени. Оброненные в «Гасиенде» слова об «экстатическом ожидании гибели» применимы к атмосфере, царящей на страницах «Полуденного вина», еще больше и, как выяснилось, характеризуют не один лишь мексиканский социальный климат. Скорее это некое универсальное состояние человечества, как с ходом лет все более удостоверялась Портер.
Описанная ею в повести кровавая драма, которая произошла как бы самопроизвольно, на поверку предстает неотвратимостью, порожденной всем характером отношений в изображаемом мире. Он, этот
Этот сюжет можно истолковать как парадоксальный или увидеть в нем не более чем трагическую случайность. Однако в прозе Портер не бывает ничего беспричинного, здесь всегда очень жесткая логика истоков и следствий. Несдержанность мистера Томпсона только кажется необъяснимой, а на самом деле это вырываются глубоко в нем затаенные страхи маленького человека, ощутившего опасность для своего наконец-то налаженного благополучия и очертя голову ринувшегося защищать его. Сама стремительность, с какой добропорядочный фермер теряет нравственный контроль над своими поступками, и полное равнодушие соседей к постигшей его беде — художественное свидетельство, которое выразительнее любых деклараций. «Красные тридцатые» были временем, когда постоянно говорились лестные, высокопарные слова о простом народе. Они звучали сладкой музыкой для многих, не исключая и Портер. Но ее взгляд писателя остался незамутненным.
И эта повесть, и еще одна, появившаяся через два года, — «Бледный конь, бледный всадник» — достаточно резко разошлись с преобладавшим в ту пору радикальным общественным настроением. Портер пришлось выслушать немало упреков в чрезмерном пессимизме, неверии в разум и прогресс, ущербном понимании истории как вереницы трагедий и т. п. Таких нападок следовало ожидать. Но время разрешило этот спор не в пользу оппонентов Портер, причем очень скоро. Повесть «Бледный конь, бледный всадник», где описаны заключительные месяцы первой мировой войны, появилась под самый конец 1938 года. До следующей — и еще более тяжелой — катастрофы из пережитых человечеством в наш век оставалось чуть больше девяти месяцев.
Ее приближение Портер, несомненно, чувствовала — об этом говорит уже заглавие, взятое из Апокалипсиса, хотя сама повесть, как почти все в творчестве писательницы, имеет автобиографическую основу. Эпидемия инфлюэнцы, бушевавшая в Америке осенью 1918 года, настигла Портер в Денвере; несколько дней врачи считали поступившую к ним молодую журналистку приговоренной. Настоящая взрослость Миранды начинается не с отречения от родни, описанного на последних страницах «Тщеты земной», а с тех утрат, которые ей суждено испытать в повести «Бледный конь, бледный всадник». Лишь тогда, перед лицом смерти, придет к ней понимание, что от прожитого невозможно отречься, даже его ненавидя. И что смерть неотвратима, но человек не должен, не вправе безропотно ей покоряться.
Обе эти темы обладали для Портер глубоко сокровенным значением, многократно повторяясь в ее прозе. Но повесть оказалась по своему смыслу намного шире, чем была задумана автором. Портер писала о пережитом ею потрясении, о сугубо личном, интимном. Постоянно присутствующая в ее рассказе символика огромного и всесильного бедствия сделала этот рассказ не просто эпизодом биографии Миранды, а картиной катастрофы, переживаемой всем людским сообществом. По уверению самой Портер, это произошло помимо ее авторской воли и намерений — возможно, и так, хотя таким признаниям трудно поверить. «Крохотная, горящая жгучим огнем частичка бытия» оказывается непоколебимой в своем упорном желании жить, и ей дано восторжествовать, вопреки логике обстоятельств, — но это лишь событийный план повествования. А его истинное ядро составили апокалипсические образы и картины: стремительно пустеющий город, катафалки, исчезновения людей, которые «еще вчера вечером… танцевали в это время». Почти неощутимый переход от любви к смерти. Со всей жестокостью обнажившийся трагизм человеческого существования, которое, конечно, по закону природы и стало эфемерным из-за «несчастного случая», каким предстает XX столетие.