Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)
Шрифт:
Рассматриваю это охотничье чудо. Все оно дребезжит и клацает. Из-под цевья лезут… клопы!
— После каждого выстрела лезут! — сокрушается охотник. — Жарко, что ли…
Трудно сказать, для кого ружье опаснее: для охотника или для дичи? Стреляет он из него кабанов, но сам их не ест — он мусульманин! — а продает армянам. Хочу спросить, кого он больше боится — диких кабанов или своего ружья? Но тут налетает огромная рассыпанная стая гусей: гогот, гул, шарканье крыльев! Охотник вскочил, со скрипом — двумя руками! — оттянул огромный боек и нацелился. Мы закрыли глаза,
Стая была такая огромная, что зеленого града хватило и рыбакам у реки и всем их болельщикам, даже вода забурлила вокруг! Начался крик и смех, все грозили охотнику кулаками. Он смущенно ушел, чадя едким дымом из всех щелей своего самопала.
Что за прелесть этот охотник! Куда ему убить кабана — это он не удержался, нахвастал. Разве что сидячего зайца, и то если в упор. А вот весь день месит грязь. Волнуется, обмирает. И в деревне над ним, конечно, смеются. А дома ругают. Но он терпит. Молча паяет ствол, прикручивает его заново проволокой. Стреляет в утку, рискуя жизнью… Редко что приносит домой. Но снова и снова идет в тростники — зачем?
Вот он идет. То и дело поворачивает голову. С мочажины взлетел бекас и, вихляя, замелькал над лужком. Тяжело поднялся орлан-белохвост и замахал вдоль реки. Важно пролетел над охотником пеликан, колыхая белыми крыльями. На мысках застыли белые цапельки. Щебечут на бурьяне щеглы. Черные бакланы покачиваются на волне. Плывут гуськом черно-белые крохали, пестрые, как сороки. Охотник крутит головой. Может, ради этого и отправился — идти и видеть? Но этого уж и совсем никто не поймет; и вот он берет ружье.
…А мой кабанятник по сторонам зря не станет глазеть. Ему не нужно того, чего не нужно заготсырью. Он носом в землю, а уши по сторонам.
20 января.
Последний день в тростниковом царстве. Особое, непривычное состояние — все видишь в последний раз. И вот эту поляну, и эти снопы высоченных эриантусов, и эту дорогу. Или это вот дерево. Каждый раз, уходя в тростники, я проходил под ним. Оно давно уже примелькалось. Но сейчас я смотрю на него по-особому Будут другие деревья и поляны, куда пышней и развесистей, но этого не будет. Теперь каждый из нас станет жить сам по себе.
Что за наваждение — прощаюсь с деревом! Или с самим собой, который теперь навсегда останется тут? С днями, оставленными в тростниках?
Провожу ладонью по корявой коре. Я не увижу этого дерева. Но оно свое дело сделало.
Вот и скажите теперь — сколько стоит дерево? Какая цена его шума? А цена его тени? А памяти?..
Хоженая кабанья тропа. Привычное уже чувство одиночества и затерянности в нескончаемых тростниках. Гогот гусиных стай в вышине. Суматошный взлет перепуганного фазана: бьется на холодном ветру его роскошный длинный хвост.
Полыхающие багровым поляны. Кусты лозняка, как клубы седого дыма. и тростники, тростники, тростники…
На отмели за тростником что-то белеет. Пригибаюсь и крадусь к самой кромке — лебедь!
Все мы видели лебедей. Но видели ли вы их на воле?.. Готов молиться любому богу — только бы уцелели! Не на прудах, не в зверинцах — это не то! — а в диких озерах среди тростниковых крепей. Только бы слышались их голоса — каждую весну и осень. Лебеди летят — видите ли? Лебеди кричат — слышите ли? и если видите, если слышите — то с вами все хорошо. И вокруг хорошо!
Я счастлив, что ни разу не выстрелил в лебедя. А мог бы и много раз! Пусть лучше исчезнут все охотники, но пусть никогда не исчезнут лебеди… Этого не должно случиться, этого нельзя допустить.
Березы можно еще превращать в веники и дрова, их много еще, но нельзя превращать лебедей в пуховые подушки или в узников загаженных клеток. Белизне их нет цены, и святотатство ее марать. Место лебедей на синей воде и в синем небе.
Спасибо всем. Лебедю, отмели с белой цаплей, красным уткам-огарям и черным бакланам. Спасибо тростникам и кабаньим ночам. Спасибо всем и за все.
Из красной осоки выбежала фазанка. По-куриному вихляя хвостом, бежит по колее турачиха. За ней, подпархивая, увязался турач-петух. Опускаясь, он трепещет крылышками как пестрая бабочка. В тростниках все, как всегда.
Вечером долго стоял, привалясь плечом к своему шершавому дереву. На всем, что хоть немного возвышалось из тростников, сидели птицы. Они тоже провожали солнце.
Раскаленное докрасна солнце медленно приближалось к сухим метелкам; становилось страшно, что вот сейчас они вспыхнут и задымят! Метелки и вправду сперва раскалились, но потом быстро остыли. Тростники заливала холодная ночь.
В последний раз шагаю к укрытию. Пока дошагал, поднялась луна, и все посветлело. На дальней отмели, звякая галькой, прошел кабан. Пролетела запоздалая цапля, молчаливая и медлительная. Последняя ночь.
Повезло мне или не повезло?
И что значит «повезло»? Ухитрился переплыть океан, не замочив штанов? Вскарабкался на гору, не поцарапав колен? Продрался сквозь заросли и даже не запыхался? Когда все легко и просто? Но скажешь ли потом — «только бы не забыть»?
Только бы не забыть. Дней и ночей в тростниках и тишины, от которой в ушах шумит. Словно приложил к уху раковину, огромную, как это небо. И слышишь шум всей земли.
Мы от мира сего, и все в нем касается нас. Мы во всем, что вокруг, и все — в нас. Только бы не забыть…
Семь черных туш неслышно прошли по песку и скрылись в крепь. На сером песке остались вмятины, в них нацеживается вода. Чиркаю спичку, и рука вместе с огнем помещается в отпечатке копыта! Нет, тот, убитый, был еще не кабаний царь. Вот он, царь тростников, он уцелел. Он останется сторожить эти тростниковые крепи — их раб и владыка. С ним я оставлю и частицу себя.
Только бы не забыть…