Библиотека в Париже
Шрифт:
Мы с папой топтались у кровати мамы. Она пыталась улыбаться, но у нее лишь слегка подергивались губы. С них сошли все краски, мама медленно моргала. Вокруг нее попискивали аппараты. Почему я после школы не пошла сразу домой? Может быть, тогда мама не очутилась бы здесь…
Я закрыла глаза и унесла маму прочь от чашки с недоеденным зеленым желе, от стерильной больничной вони к озеру. Вдыхая запах болота, мы с ней бродили там, и ее лицо раскраснелось от солнечного тепла. Она заметила что-то в траве. Мы подошли ближе, в подлеске лежали банки из-под пива «Курс». Мама достала из кармана ветровки
Доктор Станчфилд вернул меня к реальности. Он пришел, чтобы сообщить нам диагноз специалистов: ЭКГ показала, что мама перенесла на ногах несколько сердечных приступов, причинивших серьезный вред. Я не понимала, как мог произойти переход от утверждений мамы, что у нее просто перехватывает дыхание, к сердечным приступам. Как будто передо мной протянулась длинная дорога, на которой не было никаких предупреждающих знаков, вроде «Камнепада», «Встречного ветра». Как же мы очутились здесь? И как долго маме придется здесь оставаться?
На ужин папа разогрел замороженные бифштексы «Солсбери» и поставил подносы перед телевизором. Он сказал, что так мы сможем посмотреть новости, но я знала, что дело в Грэме Брюстере, заботливом якоре надежды, который будет говорить с нами. Этим вечером он брал интервью у одного из членов Союза обеспокоенных ученых о том, что может произойти в случае ядерной войны.
– Маме лучше? – спросила я.
– Не знаю. Похоже, она не такая усталая.
«В воздухе рассеется более двухсот двадцати пяти тонн пыли…» – говорил физик из Массачусетского технологического института.
– А когда она вернется домой?
– Хотелось бы мне знать, милая. Но Станч ничего не говорит. Надеюсь, что скоро.
Этот дым закроет солнце, положив начало великому оледенению.
– Мне страшно.
– Съешь что-нибудь, – ответил папа.
Не важно, насколько плохи дела сейчас, заключил ученый, они могут стать намного хуже.
Я вилкой двигала по тарелке мясо. Мой живот окаменел, в нем что-то медленно колотилось, как заблудившееся сердце.
После ужина папа скрылся в своей берлоге. Я намотала на палец телефонный шнур и позвонила Мэри Луизе. Но линия была занята. Если сестра Мэри Луизы не уходила на свидание, то висела на телефоне. Я огляделась по сторонам, убеждаясь, что папы нет поблизости, и набрала 5896. Пожалуйста, пусть Робби будет дома…
– Алло, – ответил он. – Алло? Кто это?
Мне хотелось поговорить с ним, но я не знала как. Я опустила трубку на аппарат, но еще слышала его голос – низкий, бархатный – и почувствовала себя не такой одинокой.
Стоя у окна своей спальни, я смотрела на полную луну, которая таращилась на меня. Ветер дергал сухие веточки. Когда я была маленькой и боялась грозы, мама делала вид, что моя кровать – это лодка, а потоки дождя – волны, и море перекатывается через нашу лужайку, унося нас в неведомую страну… А без мамы ветер был просто ветром, он с завыванием несся мимо, в какие-то места получше.
Десять дней спустя, когда мама вернулась домой,
– Повезло нам сегодня. – Мама показала на окно. – Как много ястребов.
Они иногда высоко парили над лугом по другую сторону улицы. А иногда кружили низко в поисках мышей. Мама говорила, что наблюдать за птицами интереснее, чем смотреть телевизор.
– Когда я была беременна, мы с твоим папой садились на кушетку у окна и наблюдали за малиновками. Мне так нравились их яркие грудки, эти птички предвещали весну, но папе не нравилось то, как они заглатывают червяков. «А ты представь, что это спагетти», – говорила ему я.
– О как!
– И ты была почти как малиновка. Робин. Когда ты родилась, я сказала медсестре, что это твое имя, хотя и знала, что папа предпочитает Лили, потому что в то время, когда мы купили этот дом, в долине как раз цвели лилии и ландыши. А потом я увидела тебя с ним и как твои пальчики обхватили его мизинец. Они напомнили мне о тех крошечных цветках. А папа наклонился и поцеловал тебя в животик. И то, как он смотрел на тебя… с такой любовью… в общем, я передумала.
Тогда мама на том и закончила рассказ, но сегодня по какой-то причине добавила:
– Когда папа работает, он делает это не ради себя. Он хочет, чтобы мы чувствовали себя защищенными. Он вырос в бедности. И в глубине души боится, что может все потерять. Ты понимаешь?
– Вроде да.
– Люди такие неловкие, они не всегда знают, что сделать или сказать. Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце.
Люди такие неловкие… Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце. Что она имела в виду? Хотела сказать что-то о самой себе? Или о папе? Я слышала, как мама Мэри Луизы говорила как-то, что моему папе следовало бы стать маклером на Уолл-стрит, потому что он любит деньги больше, чем людей.
– Папа уж очень часто уезжает, – пожаловалась я.
– Ох, милая, как жаль, что малыши не помнят того, как их баловали. Когда ты была маленькая, твой папа баюкал тебя ночи напролет.
Он был орлом, сказала мама, спокойным и храбрым. Я много знала об орлах: они высиживают яйца по очереди, самцы и самки.
– У людей есть семьи, – продолжила мама. – А как насчет гусей?
– Мы говорим «гусиное стадо», – пожала я плечами.
– А что насчет воробьев?
– Туча воробьев.
– Ястребы?
– Бросаются на добычу.
Как на шоу о птицах по телевизору. Я хихикнула.
– А ты знаешь, как называют стаю черных воронов? Воронья злость.
Это звучало слишком глупо, чтобы быть правдой. Я всмотрелась в мамино лицо, но она выглядела серьезной.
– А как насчет серых ворон? – спросила я.
– Простые убийцы.
– Простые убийцы… – повторила я.
Я словно вернулась в старые добрые дни, когда все было в порядке. Я крепко обняла маму, очень крепко, желая, чтобы вот так было всегда. Мы вместе, в большой латунной кровати, в тепле…