Библиотека в Париже

Чарльз Джанет Скеслин

– Если ты куришь, я никогда больше не стану с тобой разговаривать, – заявила я.

И задержала дыхание.

Нам обеим было по двенадцать лет, но Мэри Луиза первой обо всем узнавала. Именно от своей сестры Энджел Мэри Луиза услышала о презервативах и пивных вечеринках. Мне родители не разрешали пользоваться косметикой, и Мэри Луиза давала мне взаймы свою. Подруга была сильнее и подвижнее меня, и я чувствовала, что она быстро от меня отдаляется.

– Ну, мне все равно это не слишком понравилось, – ответила Мэри Луиза.

В течение следующих

недель мама потеряла аппетит, одежда стала висеть на ней как на вешалке. Лекарства ей не помогали. Папа отвез ее к специалисту, и тот заявил, что это просто стресс. Она стала быстро уставать, и теперь папа делал сэндвичи. В День благодарения мы с ним ели за кухонной стойкой жареный сыр. И поглядывали на дверь, надеясь, что мама будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы присоединиться к нам.

Папа откашлялся:

– Как дела в школе?

Я получала только отличные оценки, у меня не было парня, а Тиффани Иверс пыталась увести у меня Мэри Луизу.

– Отлично.

– Отлично?

– Все девочки у нас пользуются косметикой. Почему мне нельзя?

– Хорошеньким девочкам вроде тебя совершенно ни к чему пачкать лицо.

По большей части то, что сказал папа, не проникло в мой ум. Я не услышала его заботу, я даже не услышала, что он назвал меня хорошенькой. Я услышала только недвусмысленный запрет.

– Но, папа…

– Надеюсь, ты не станешь огорчать этим маму.

И мы оба уже в тысячный раз посмотрели на дверь спальни.

С рюкзаками на плечах мы с Мэри Луизой устало тащились домой из школы. Мы остановились на Первой улице, чтобы погладить Смоки, немецкую овчарку, прошагали мимо дома Флешов, у которых на лужайке стояли сорок семь керамических гномов, по одному на каждый год их брака. В окне углового дома старая миссис Мердок отдернула тюлевую занавеску. Если бы мы проскочили по ее лужайке, вместо того чтобы обойти ее по дорожке, она бы позвонила нашим родителям.

Во Фройде все мы делали покупки в одной и той же бакалейной лавке, пили из одного источника. У нас было общее прошлое, мы повторяли одни и те же истории. Миссис Мердок не была такой придирчивой до того, как ее муж вдруг упал, убирая снег. А Бак Густафсон так и не стал прежним после войны. Мы читали одни и те же газеты, мы зависели от одного доктора. Отправляясь куда-нибудь, мы ехали по грязным дорогам, наблюдали за комбайнами, убирающими пшеницу на полях. Воздух здесь пах чистотой. Честностью. Наши носы и рты наполнял сладкий аромат сена, а пыль скошенного урожая проникала в нашу кровь.

– Давай переедем в какой-нибудь большой город. – Мэри Луиза сердито покосилась на миссис Мердок. – Где никто не будет соваться в наши дела.

– И где мы сможем делать что хотим, – добавила я. – Например, визжать в церкви.

– Или вообще не ходить в церковь.

Тут мы замолчали. Эта мысль показалась настолько невероятной, что нам понадобилось время, чтобы с ней освоиться, и потому последний квартал до моего дома мы прошли не разговаривая. С улицы я увидела у окна маму. Сквозь стекло она казалась бледной, словно призрак.

Мэри Луиза отправилась домой, а я побрела к нашему почтовому ящику

и задержалась у старого столбика, боясь зайти в дом. Обычно в это время мама пекла печенье и болтала с подругами, стоя у кухонной стойки. А иногда она забирала меня из школы, и мы ехали в заказник на озере Медсин. Мама любила наблюдать там за птицами. Сидя в нашем многоместном автомобиле, мы с мамой смотрели в одну сторону – на дорогу, протянувшуюся перед нами, дорогу, полную возможностей. И мне легко было рассказывать ей о стычках с Тиффани Иверс или о плохой оценке за тест. Я могла доверить ей и что-то хорошее, вроде того урока физкультуры, когда капитаном команды был Робби и он первой выбрал меня, даже до того, как стал выбирать мальчиков. Каждый раз, когда я ошибалась, мальчики горестно жаловались, но Робби поддерживал меня и говорил: «Ничего, в следующий раз получится».

Мама знала обо мне все.

На озере Медсин обитало двести семьдесят видов птиц. Мы пробирались к нему через траву до колен, на шее мамы висел на ремешке бинокль. «Возможно, ястребы и более величественны, – говорила она, – а желтоногий зуек наряден. Но мне все равно больше нравятся малиновки».

Я поддразнивала ее, говоря, что не стоило ехать так далеко, чтобы понаблюдать за птичкой, которую можно увидеть на собственной лужайке.

– Малиновки элегантны, – поясняла мама. – И они – добрый знак, напоминание о том особенном, что стоит прямо перед нами.

И она крепко обнимала меня.

Но теперь мама сидела дома одна, и ей редко хватало сил на то, чтобы поговорить даже со мной.

Как раз в это время миссис Густафсон вышла к своему почтовому ящику, и я пересекла коричневую полосу травы, что разделяла нас. Она прижимала к груди какое-то письмо.

– Это от кого?

– От моей подруги Люсьен из Чикаго. Мы много лет переписываемся. Мы с ней приплыли на одном корабле. Три незабываемые недели от Нормандии до Нью-Йорка. – Она внимательно посмотрела на меня. – У тебя все в порядке?

– Да, в порядке.

Все прекрасно знали правила общения: не привлекай к себе внимания, никому не нравятся хвастуны и болтуны. Не оборачивайся, сидя в церкви, даже если позади тебя взорвали бомбу. Когда тебя спрашивают, как дела, отвечай «прекрасно», даже если ты расстроен и напуган.

– Не хочешь зайти? – спросила миссис Густафсон.

Я бросила рюкзак на пол перед книжными полками. Сверху донизу на них стояли книги, а вот фотографий было всего три, маленьких, как будто снятых «Поляроидом». У нас дома было больше фотографий, чем книг. Библия, мамины определители флоры и фауны и энциклопедия, которую мы купили на какой-то гаражной распродаже.

С первого снимка смотрел молодой моряк. У него были глаза миссис Густафсон.

Она подошла ко мне:

– Это мой сын, Марк. Его убили во Вьетнаме.

Как-то раз, когда я раздавала в церкви бюллетени, у чаши со святой водой столпилось несколько леди. И когда в церковь вошла миссис Густафсон, миссис Иверс прошептала:

– Завтра годовщина смерти Марка.

Покачивая головой, старая миссис Мердок заметила:

– Потерять ребенка – что может быть хуже? Нам следует послать цветы или…