Бич Божий
Шрифт:
— Ну? — спросил сын Малуши тихо.
— По гаданию получилось так: ты умрёшь не раньше, чем в пятьдесят четыре, но не позже, чем в шестьдесят один.
Мальчик слегка помедлил, что-то прикидывая в уме, а потом сказал:
— Значит, сорок пять ещё проживу, — и повеселел: — Что ж, неплохо. Кое-что успею, наверное.
Византия, осень 970 года
Монастырь на острове Проти был по-деревенски неприхотлив и скромен, больше напоминал крестьянское хозяйство, чем святую обитель.
Рядом — хлев с коровами и овчарня с овцами, птичник с индюками, утками и курами. Добрые монашки — их в монастыре насчитывалось не больше пятидесяти — сами делали масло, творог, а на землях близ монастыря выращивали просо, овёс и овощи. В деревеньке поблизости покупали рыбу; соль, фрукты и пшеничную муку. Жизнь текла размеренно, благонравно: засветло вставали, истово молились и работали, как предписано Господом, в поте лица своего.
Появление опальной императрицы с детьми выбило монашек из колеи.
Настоятельница Лукерья уступила им свою келью, приказала выделить лучшие соломенные матрасы, лучшее домотканое полотно на постель и суконные одеяла (на дворе тогда стояла зима). Но такие привилегии не произвели на Феофано-старшую никакого впечатления. Женщина была убита случившимся, не воспринимала действительность, то и дело падала в обморок и рыдала, почти не переставая. Плакала и маленькая Анна, но негромко, сдержанно, как бы про себя, всхлипывая изредка и сморкаясь в розовый платок. Лучше других держалась Феофано-младшая: всех разглядывала презрительно, говорила сквозь зубы: «Ух, какая вонь! Как вы здесь живёте?»
Летом было не лучше, чем зимой: летними вечерами на огонь свечи налетали бабочки со всего острова, тарахтели крыльями, бились в потолок и стены; ночью кусали комары — злые и нахальные, как торговцы на константинопольском рынке. Больше остальных доставалось Анне: у неё заплывали укушенные глаза, нос и губы — всё лицо превращалось в маску. Феофано-младшая желчно над ней смеялась. Мылись в медном тазике ледяной водой из колодца. В общую уборную ходить отказались, пользовались горшком прямо у себя в келье. Настоятельница Лукерья разрешила им носить светскую одежду, но достаточно скромную. Церковь посещали исправно, пели хорошо, за животными не ухаживали и в сельскохозяйственных работах не участвовали никак.
Легче всех освоилась Анна. Несмотря на комаров, пчёл, ос и слепней, девочка спала хорошо, ела с аппетитом и дружила с собакой Эмкой, сторожившей ворота монастыря. А сестра Манефа научила принцессу вышивать крестом.
Феофано-младшая впала в своё обычное состояние неприятия окружающих: горделиво молчала, на вопросы отвечала невнятно, иногда огрызалась и обедала с отвращением. Говорила Анне: «Что ты гладишь эту шелудивую псину? У неё, наверное, блохи есть. Принесёшь заразу, все мы тут умрём от какой-нибудь гадости». Девушка могла проводить часы, сидя у окна своей кельи, глядя вдаль, в сторону Константинополя, и по-прежнему мечтая выйти замуж за германского принца.
А с приходом весны Феофано-старшая взяла себя в руки. Начала разгуливать по окрестностям (царственных особ никто не стерёг, полагая, что само положение острова служит надёжной гарантией от побега), заглянула в деревеньку поблизости и долго рассматривала рыбацкие лодки.
И однажды, улучив момент, чтобы их разговор никто не услышал, Феофано спросила грека:
— Ну а что, Панкратос, взялся бы ты отвезти меня в столицу?
Тот сначала опешил, а лотом сказал, нагло улыбаясь:
— Извиняйте, ваше величество, мне пока ещё нравится голову на плечах носить.
— Я примерно тебе заплачу.
— Деньги мёртвому вряд ли пригодятся.
— Двести золотников. Ты на них купишь целый флот.
— Да, солидная сумма... — Он подёргал бороду. — Всё равно жизнь дороже.
— Ну, подумай, голубчик, я с ответом не тороплю.
Как прекрасна была Феофано в этот момент! Чёрные курчавые волосы выбивались из-под капюшона, падали на лоб, обрамляли шею; чёрные глаза горели, как угли; влажные пурпурные губы открывали краешки жемчужных зубов — ровных и блестящих. Старая накидка скрадывала фигуру, но во время ходьбы та или иная выпуклость проступала явно. Не случайно хитроумный Панкратос при втором разговоре предложил ей иную цену.
— Ну, подумал, милейший? — обратилась императрица.
— Да, конечно, ваше величество. Я пойду на риск. Но не ради предложенных вами денег. Даже двести золотников — сумма жалкая за такое дело.
Феофано сдвинула брови — получился стриж, разметавший чёрные крылья в полёте.
— Что ж ты хочешь тогда, несчастный?
Грек глумливо захрюкал и сказал с абсолютной определённостью:
— Вас.
Женщина вскипела:
— Ах ты негодяй! Мерзость! Как ты смеешь?
Перекупщик рыбы произнёс без какой бы то ни было неловкости:
— Что ж вы сердитесь, ваше величество? Словно мы не знаем, что отец ваш — простой кабатчик. Стало быть, и вы почти такая, как я.
— Я — жена покойного императора, мать его детей!
— Да, в изгнании... Дело ваше. Я назначил цену. Не подходит — прощайте.
Феофано ушла, полная презрения. Честь и гордость её начали борьбу с непреодолимым желанием вырваться отсюда. И желание победило. В третий раз явившись к Панкратосу, женщина сказала:
— Хорошо, я согласна, гадина.
— Этак лучше, ваше величество. Вам-то всё равно: больше, меньше одним мужчиной — разница какая? Ну а мне — единственный шанс переспать с царственной особой, память до конца; даже если потом убьют, буду знать, что не зря старался.
— Замолчи, кретин. Где гарантии, что меня не обманешь?
Грек перекрестился:
— Вот вам крест, что не обману. Как наметим день, вы ко мне придёте, плоть мою потешите, и тотчас же в море выйдем.
— Назначай, когда?
— Я на две недели должен уйти на соседний остров: дочка брата, а моя племянница, замуж собралась. Свадьбу справим, я вернусь обратно, и в начале сентября можно трогаться.
— Что ж, договорились. Буду ждать.
Дочерям Феофано ничего не сказала. При успехе операции вызволить их отсюда было бы достаточно просто, ну а если провал — пусть не выглядят соучастницами побега; мать на карту ставила жизнь, свободу, будущее; рисковать наследницами не имела права.