Биг Сюр (Big Sur)
Шрифт:
29
Малыш отказывается спать в своей кроватке, вместо этого ему приходится нетвердым еще шагом выйти и смотреть, как мы занимаемся любовью на кровати Билли, а Билли говорит: «И хорошо, пусть учится, а как он еще сможет научиться?» – Я смущен, но поскольку Билли здесь и она мать, вынужден успокоиться и продолжать – Еще один зловещий факт – В какой-то момент бедный ребенок, глядя на нас, начинает пускать длинные слюни, я кричу: «Билли, посмотри на него», но она вновь говорит: «В его распоряжении все, что он хочет, даже мы».
«Но с ребенком что-то не в порядке, почему он не спит?» – «Спать он не хочет, а хочет быть с нами» – «О-о-о», и я понимаю, что Билли рехнулась, а я как раз гораздо более в своем уме, чем мне казалось, и что-то здесь не так – Я чувствую, меня заносит: в том числе потому, что всю следующую неделю я сижу все в том же кресле возле аквариума с золотыми рыбками, опустошая, как автомат, одну за другой бутылки с портвейном, о чем-то тревожусь, Монсанто приходит навестить, МакЛиар, Фаган, все собираются вокруг меня, пробежав по лестнице, и мы проводим долгие пьяные дни за разговорами, но, кажется, я никогда не вылезу из этого кресла и никогда даже не залезу в восхитительную теплую ванну с книжками – А вечером приходит Билли, и мы вновь предаемся любви, как монстры, которые не знают, чем еще можно заняться, и к этому моменту мое сознание слишком темно, чтобы понимать, что происходит, хотя она и уверяет, что все в порядке, а Коди тем временем совсем исчез – На самом деле я звоню ему и спрашиваю: «Ты не собираешься вернуться и повидаться тут со мной?» – «Да да да, через пару дней, оставайся там», как если бы он хотел, чтоб я все понял, как если бы он подвергал меня этому тяжкому испытанию, чтобы посмотреть, что я скажу об этом, потому что сам он через это уже прошел.
Все просто с ума сошло.
Визиты Перри пугают меня, я начинаю подозревать,
Я мечтаю спрятаться где-нибудь и плакать на руках у Эвелин, но в конце концов оказываюсь в объятиях Билли, и вновь она, второй вечер, продолжает излагать свои теории о духовном – «Ну а Перри? Что он такое И кто этот странный генерал? Кто вы все такие, шайка коммунистов?»
30
Я понимаю смысл того странного дня, когда в конце концов один Бен Фаган пришел навестить меня, принес вино, курил трубку и говорил: «Джек, тебе надо поспать, это кресло, ты говорил, что сидишь в нем целыми днями, ты заметил, что уже сидение продавлено?» – « Ежедневно, ожидая возвращения Билли и разговаривая целыми днями с Перри и всеми остальными… Господи, давай выйдем и посидим в парке», добавляю я – В тумане дней проявился и МакЛиар, в тот забытый уже день, когда всего лишь из-за случайно оброненной им фразы о том, что я, может быть, мог бы помочь опубликовать его книгу в Париже, я вскакиваю и набираю по междугороднему номер в Париже и звоню Клоду Галлимарду, но натыкаюсь, кажется, всего лишь на его дворецкого в каком-то парижском пригороде и слышу безумное хихиканье на другом конце провода – «Это дом, c' est le chez eux de Monsieur Gallimard?» – Хихиканье – «Ou est monsieur Gallimard?» – Хихиканье – Весьма странный телефонный разговор – МакЛиар ждет в надежде опубликовать свою «Темно-коричневую» – Так что в припадке бешенства я звоню в Лондон, чтобы переговорить со своим старым приятелем Лайонеллом без всякого, правда, на то повода и в конце концов застаю его дома, и он спрашивает на том конце провода: «Ты из Сан-Франциско звонишь? А что такое?» – На что я могу ответить только хихиканьем, вроде того дворецкого (и чтобы безумие стало еще более очевидным: почему междугородний звонок в Париж к издателю заканчивается вдруг хихиканьем и междугородним звонком к старинному приятелю в Лондон и сворачиванием другу крыши?) – Так что Фаган теперь понимает, что я тону в пучине безумия и нуждаюсь в хорошем сне – «Сейчас бутылочку откупорим!», кричу я – Но в конечном итоге он сидит в парке на траве, покуривая трубку, с полудня до шести вечера, а я, изнуренный пьянством, сплю на траве, бутылку так и не открыл, только изредка просыпаюсь и пытаюсь понять, где я, и ей-богу я в Раю вместе с Беном Фаганом, который присматривает тут за людьми и мной.
И проснувшись в шесть вечера в надвигающихся сумерках, я говорю Бену: «"О Бен, прости, я весь наш день пустил коту под хвост, заснув вот так», а он отвечает: «Тебе надо было поспать, я же говорил» – «И ты хочешь сказать, что весь день вот так просидел?» – «Наблюдая неожиданные вещи», говорит он, «например, там в кустах словно бы вакхическая песня зазвучала», и я гляжу туда и слышу, как дети кричат и вопят в укромных кустах парка – «Что они делают?» – «Не знаю: и еще многие странные люди тут проходили» – «Как долго я спал?» – «Вечность» – «Прости» – «К чему извиняться, я ведь все равно тебя люблю» – «Я храпел?» – «Ты храпел весь день, а я сидел тут весь день» – «Какой прекрасный день!» – «Да, день был прекрасный» – «Как странно!» – «Да, странно, хотя не так уж странно, просто ты устал» – «Что ты думаешь о Билли?» – Он посмеивается, не выпуская из зубов трубку: «Что ты хочешь от меня услышать? Что тебя лягушка за ногу укусила?» – «Почему у тебя во лбу алмаз?» – «Нет у меня никакого во лбу алмаза, черт возьми, и перестань порождать произвольные концепции!», рычит он – «Но что я делаю?» – «Перестанешь ты рефлексировать относительно себя или нет, просто плыви вместе с миром» – «А мир плыл по парку?» – «Весь день, на это стоило поглядеть, я выкурил целую пачку „Эджвуда“, очень странный был день» – «И тебе грустно, что я не поговорил с тобой?» – «Вовсе нет, я даже рад: нам бы лучше возвращаться», добавляет он, «Билли уже скоро вернется с работы» – «О Бен, о Подсолнух» – «О дерьмо», говорит он – «Странно» – «Кто спорит» – «Не понимаю» – «Да не беспокойся ты» – «Гм, священное место, грустное место, жизнь это грустное место» – «Все кто могут чувствовать, понимают это», говорит он сурово – На самом деле Бенджамин мой настоящий «Учитель» в области дзена, в гораздо большей степени чем все наши Джорджи и Артуры – «Бен, мне кажется, я схожу с ума» – «Ты уже говорил мне это в 1955» – «Да, но мои мозги все больше размягчаются от пьянства и пьянства и пьянства» – «Что тебе нужно, так это чашка чаю, сказал бы я, если бы не знал, что ты слишком сумасшедший, чтобы понять, насколько ты сумасшедший» – «Но почему? Что происходит?» – «Ты проехал три тысячи миль, чтобы это выяснить?» – «Три тысячи миль откуда в конце концов? От прежнего пьяного меня же» – «Верно, все возможно, даже Ницше это знал» – «А со стариной Ницше все было в порядке?» – «Кроме того только, что он тоже рехнулся» – «По-твоему, я рехнулся?» – «Хо хо хо» (от души смеется) – «Что это значит, ты надо мной смеешься?!» – «Никто над тобой не смеется, не волнуйся» – «Чем теперь займемся?» – «Давай сходим в тот музей» – Напротив через парк стоит какой-то музей, так что я, шатаясь, встаю и иду со стариной Беном по печальной траве, в какой-то момент опускаю руку ему на плечо и опираюсь на него – «Ты вампир?», спрашиваю – «Разумеется, почему нет?» – «Я люблю вампиров, которые усыпляют меня?» – «Дулуоз, тебе в каком-то смысле пьянство даже на пользу, поскольку ты жутко язвителен по отношению к себе, когда трезвый» – «Говоришь, как Джульен» – «С Джульеном не знаком, но я понимаю, что Билли на него похожа, ты все повторял это, пока не уснул» – «Что было, пока я спал?» – «О, люди ходили мимо, туда и обратно, и солнце заходило и зашло наконец, и теперь его почти не видно, как ты можешь убедиться, чего же ты хочешь, только скажи и получишь это» – «Я хочу сладостного спасения» – «Почему ты думаешь, что оно „сладостное“, может оно кислое» – «Это во рту у меня кисло» – «Может, рот у тебя слишком большой, или слишком маленький, спасение это для маленьких котят, но только ненадолго» – «Ты видел сегодня хоть одного?» – «Конечно, сотни приходили навестить тебя, пока ты спал» – «Правда?» – «Конечно, разве ты не знаешь, что ты спасен?» – «Продолжай!» – «Один из них был просто огромен и рычал, как лев, а мордочка была мокрая, и он поцеловал тебя, и ты сказал: „Ах“» – «Что это за музей?» – «Пойдем и узнаем» – Вот таков Бен, он тоже не знает в чем дело, но по крайней мере, кажется, стремится узнать – А музей закрыт – Мы стоим там на ступенях, уставившись на запертую дверь – «Эй», говорю я, «Зaмок-то закрыт».
Так что внезапно мы с Беном Фаганом, взявшись за руки, медленно печально спускаемся по широким ступеням в пылающем закате, как два монаха по эспланаде в Киото (по крайней мере я так себе представляю Киото) и вдруг оба начинаем улыбаться от счастья – Мне хорошо, потому что я выспался, но главное, потому что старина Бен (мой сверстник) благословил меня, просидев весь день надо мною спящим, и теперь этими немногими глупыми словами. – Рука в руке мы медленно молча нисходим по ступеням – Это был мой единственный спокойный день в Калифорнии, кроме только уединения в лесу, о котором я ему рассказываю, а он: «Так, а кто сказал, что сейчас ты был не один?», заставляя осознать призрачность существования, хотя своими руками я ощущаю его большое выпуклое тело и говорю: «Ну конечно, ты некий патетический призрак со всей эфемерной настойчивостью стремящийся высосать жизнь» – «Я ничего не говорил», смеется он – «Что бы я ни сказал, Бен, не обращай внимания,
«О'кей».
31
И вот я стою в наступающих сумерках, положив одну руку на оконную занавеску и глядя вниз на улицу, где в сторону автобусной остановки на углу уходит Бен Фаган, на его широкие мешковатые вельветовые штаны и простенькую «секондхендовскую» рабочую куртку, он идет домой к пенящейся ванне и знаменитой поэме, ничуть не встревоженный, или по крайней мере не встревоженный тем, чем встревожен я, хотя, полагаю, и он носит в себе то мучительное чувство вины и беспомощных сожалений о том, что халтурщик-время не позволило осуществиться его былым первозданным рассветам над соснами Орегона – Я цепляюсь за портьеры, как прятался под маской «фантом оперы», жду Билли и вспоминаю, как бывало вот так же стоял у окон в детстве и смотрел на сумеречные улицы, и думаю о том, как «величествен» я был в этом своем развитии, а все говорили, я должен был быть «своей жизнью» и «их жизнями» – Не то чтобы я был пьяницей и поэтому испытывал чувство вины, просто остальные, те кто вместе со мной занял этот уровень «жизни на земле», совершенно ее не ощущают – Бесчестные судьи улыбаются и бреются по утрам, предваряя этим свое отвратительное профессиональное безразличие, респектабельные генералы по телефону приказывают солдатам идти умирать или быть убитыми, воры-карманники, дремлют в камерах и утверждают: «Я никому не делаю больно», «Вот что я могу сказать, да, сэр», женщины считающие себя спасительницами мужчин, а на деле просто воруют их сущность, они ведь считают, что заслуживают этого со своими лебедино-роскошными шеями (хотя на каждую утраченную тобой лебедино-роскошную шею приходятся еще десять, ожидающих тебя, и каждая готова to lay for a lemon ), ужасные большелицые монстры-мужчины только потому, что их рубашки чисты, снисходят до того, чтобы контролировать жизнь работяг, прорываясь во Власть со словами: «В моих руках ваши налоги будут использованы как подобает», «Вам следует осознать мою ценность и необходимость для вас, и что бы вы были без меня, никем не руководимые?» – И далее вперед к большому рисованному человеческому мультфильму, где мужчина с сильными плечами и плугом у ног стоит, глядя на восходящее солнце; увязанный галстуком начальник собирается пахать, пока солнце еще высоко – ? – Я ощущаю вину за саму принадлежность к человечеству – Да, пьяница, да, и помимо того один из самых больших идиотов в мире – На самом деле не столько даже пьяница, просто дурень – Но я стою там, положив руку на занавеску, высматривая Билли, которая опаздывает, Ах я, я вспоминаю те страшные слова Миларепы, не те, увещевающие, которые я вспоминал в сладостном одиночестве хижины в Биг Сюре, а: “Когда свет медитации позволит родиться различным вариантам опыта, не гордись и не старайся рассказать об этом другим, иначе доставишь неприятность Богиням и Матерям”, и вот он я, совершенно идиотский американский писатель, занимаюсь этим не просто для того, чтобы как-то жить (меня всегда могли прокормить железная дорога, корабли и собственные руки, смиренно перетаскивающие кули и доски), но если бы я не писал, что бы я увидел на этой несчастной планете, которая вращается вокруг моего мертвого черепа, полагаю, я был бы зря послан сюда бедным Богом – Хотя будучи “фантомом оперы”, что ж я из-за этого тревожусь? – В юности, склоняя чело над пишущей машинкой, любопытствуя, почему это Бог был всегда? – Или кусая губы в коричневом сумраке кресла в гостиной, в котором умер отец, и все мы умирали миллионы раз – Только Фаган в состоянии это понять, и сейчас он сел на свой автобус – И когда возвращаются Билли с Эллиотом, я улыбаюсь и сажусь в кресло, а оно совершенно разваливается подо мною, бамс, и я в изумлении растягиваюсь на полу, конец креслу.
“Как это случилось?”, спрашивает Билли, и в тот же самый момент мы вместе смотрим на аквариум, а обе золотые рыбки вверх брюхом плавают на поверхности мертвые.
Я всю неделю сидел в этом кресле, пил, курил и разговаривал, а теперь мертва золотая рыбка.
“Почему они погибли?” – “Не знаю” – “Может это я, я ведь дал им немного хлопьев “Келлогз”?” – “Может быть, странно, что ты давал им что-то, кроме рыбьего корма” – “Но я подумал, что они голодны, и дал им немного раскрошившихся хлопьев” – “Ну я не знаю, отчего они погибли” – “Но почему это никто не знает? что случилось? почему они так? Каланы и мыши и все, черт возьми, умирают вокруг, Билли, я не вынесу этого, и каждый раз это моя проклятая вина!” – “Кто сказал, что это твоя вина, дорогой?” – “Дорогой? Ты называешь меня «дорогой”? зачем ты называешь меня “дорогой”?” – “Ах, позволь мне любить тебя (целует меня) просто потому, что ты этого не заслуживаешь” – (Пристыженно): “Почему это не заслуживаю” – “Потому что говоришь все это…” – “Так что там с рыбками” – “Не знаю, правда” – “Это потому что я сидел всю неделю в этом ветхом кресле, обдувая воду табачным дымом, и все остальные курили и разговаривали?” – Но малютка Эллиот карабкается к маме на колени и начинает спрашивать: “Билли”, зовет он ее, “Билли, Билли, Билли”, касаясь ее лица, я почти с ума схожу от того, как все это печально – “Чем ты занимался весь день?” – “Я был с Беном Фаганом и спал в парке… Билли, что нам делать?” “Вечно ты одно и то же говоришь, поженимся и полетим в Мехико с Перри и Эллиотом” – “Я боюсь Перри и я боюсь Эллиота” – “Он всего лишь маленький мальчик” – “Билли, я не хочу жениться. Я боюсь…” – “Боишься?” – “Я хочу вернуться домой и умереть с моим котом”. Я мог бы быть красивым стройным молодым президентом в костюме и сидеть в старомодном кресле-качалке, но нет, вместо этого я “фантом оперы” и стою у портьеры между мертвыми рыбами и разбитым креслом – Может наплевать тому, кто меня создавал, или зачем все это вообще? – “Джек, в чем дело, о чем ты?”, но внезапно, видя то, как она готовит ужин, а бедный малютка Эллиот ждет его, зажав в кулачке ложку, я понимаю, что это просто семейная домашняя сценка, а я просто сумасшедший и мне здесь не место – А Билли начинает: “Джек, нам следует пожениться, и будут такие вот мирные ужины с Эллиотом, что-то должно очистить тебя навсегда, я убеждена”.
“Что я не так сделал?” – “А то, что ты удерживаешь себя от любви с такой женщиной, как я, и с предыдущими женщинами, и с будущими женщинами, такими, как я – Представь, как здорово было бы, если бы мы поженились, укладывали бы Эллиота спать, отправлялись бы джаз послушать, или даже вдруг на самолете в Париж, и все, чему бы я учила тебя и ты бы меня учил – вместо этого все, что ты делаешь, это грустно просиживаешь жизнь, выдумывая, куда бы пойти, а все здесь, все время у тебя под носом” – “Предположим, я не хочу этого” – “Ты просто рисуешься, когда говоришь, что не хочешь, разумеется ты хочешь…” – “Но я не хочу, я странный парень с изломанной душой, которого ты даже не знаешь” – (“Изоманный”? что такое “изоманный”? Билли? Что такое “изоманный”?”, спрашивает бедный маленький Эллиот) – Тем временем на минутку заскакивает Перри, и я резко заявляю ему: “Я тебя, Перри, не понимаю, я люблю тебя, ты меня прикалываешь, ты сумасшедший, но что это за дела с похищением маленьких девочек?”, только вдруг, спрашивая, вижу слезы у него на глазах и понимаю, что он влюблен в Билли и всегда был влюблен, уау – Я даже говорю: “Ты в Билли влюблен, так что ли? Прости, я выхожу из игры” – “О чем ты говоришь, парень?” – А потом этот великий аргумент о том, что они с Билли просто друзья, так что я затягиваю “Просто друзья”, как Синатра, “Друзья, но не такие, как прежде…”, а Перри, видя, как я пою, мчится вниз по лестнице за бутылкой для меня – Но рыба все-таки мертва и кресло сломано.
На самом деле Перри трагический юноша с огромным потенциалом, он позволяет себе оттягиваться и “плыть”, я думаю, в ад, если с ним не случится чего-нибудь еще в ближайшее время, я смотрю на него и понимаю, что помимо тайной и искренней влюбленности в Билли он должно быть не меньше моего любит старика Коди и весь остальной мир, еще побольше, чем я, хотя он из тех, кого вечно прячут за решеткой – Сильный, с печатью скорби, он вечно сидит там, и его черные волосы всегда спадают на брови, на черные глаза, его железные руки беспомощно висят, как у могучего идиота в дурдоме, и красота потерянности – Кто он? На самом-то деле? – И почему белокурая Билли, которая моет там домашнюю посуду, не догадывается о его любви? – В финале мы с Перри оба сидим, повесив головы, и Билли возвращается в гостиную и видит нас такими, как два раскаивающихся кататоника в аду – Приходит некий негр и говорит, что если я дам ему несколько долларов, он достанет травки, но как только я даю ему пять, он вдруг заявляет: “Не собираюсь я ничего доставать” – “Получил пять долларов – вали и принеси” – “Не уверен, что я хоть что-нибудь достану” – Он мне совсем не нравится – Я вдруг осознаю, что могу схватить его и повалить на пол и отобрать пять долларов, но мне наплевать на деньги, просто меня бесит, как он себя ведет – “Кто этот парень?” – Я понимаю, что если наброшусь на него, у него есть нож, и кроме того мы разнесем Билли всю гостиную – Но тут появляется другой негр, и все превращается вдруг в милейшие “гости” с разговорами о джазе и братскими чувствами, и они все уходят, а мы с Билли остаемся одни, чтобы удивляться дальше.