Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
А вот как раз и телефонная будка. Повинуясь скорее наитию, чем черным подозрениям, сержант бросил: «Я догоню», – и замедлил шаг. Дождавшись, когда те отбегут подальше, извлек записную книжку, набрал номер.
– Кардиология.
– Сержант Остапчук беспокоит. Пригласите, пожалуйста, больного Сорокина к трубочке.
– Идет тихий час.
– А сам Сорокин, не прогневайтесь, точно почивает? Нигде не бегает, как намедни, перед отбоем?
– Бог знает что вы говорите, товарищ сержант. Нарушение режима – это не у нас.
– И
– Умеете вы уговаривать. Ну погодите, не плачьте, – дежурная, положив трубку, отлучилась, но вскоре вернулась:
– Вы слушаете? Шутник вы, товарищ сержант. Все в порядке, больной на месте, отдыхает.
– Благодарствуйте, – сказал Остапчук от всего сердца. – Как вас величать, красавица? Чтобы при встрече другой конфеты не вручить.
– Вы подпишите: «Для Шурочки Ц.».
– Запомнил. А чего ж не просто «Для Шурочки»?
– Потому что есть еще Шура Серова, – пояснила сестра. – Она вчера дежурила.
– Будет еще пачка хорошего чая, – пообещал Остапчук и, повесив трубку, уже без ненужной поспешности последовал по знакомому адресу.
…В подъезде было сыро, прохладно, пробирало до костей. Три ступеньки вверх, налево, в жилое крыло, первая дверь налево же, сорокинская, на другую сторону, справа, распашонкой, – комната Машкина, закрытая на висячий замок.
Дверь Сорокина заперта на ключ, который, как всем известно, всегда лежал под ней, только руку просунуть. Акимов, пытаясь перевести дух, с излишней тщательностью осматривал косяк, саму дверь, стены – пока Колька, потеряв терпение, не спросил:
– Открывать, что ли?
– Ты закрывал?
Парень нетерпеливо кивнул, сунул руку под дверь, достал ключ и отворил.
Первое, что бросилось в глаза – темнота и чистота. Темнота посреди бела дня объяснялась просто, задернутыми занавесками плюс тюль. Слева от входа – тахта, посредине, у окна – стол, застеленный скатертью, с чисто вымытой пепельницей и даже бутылкой из-под шампанского, назначенной вазой, в которой красовалась подсохшая ветка белого шиповника.
У стола лежала Тамара. С потолка, с крюка, на котором некогда висела люстра, свисали провода.
– Почему перекушенные? – шепотом спросил Акимов, сглатывая и невольно отводя глаза.
– Это я, пассатижами, – пояснил, еле шевеля губами, Колька. – Пытался искусственное дыхание сделать, да вот… что, не надо было?
– Ничего, ничего, – повторил Сергей, поводя глазами бездумно и очумело, как телок, – все равно уж.
Да, верно. Тамара была определенно и бесспорно мертва.
Вошел подоспевший Остапчук, снял фуражку, подошел к столу, огляделся, к чему-то сказал: «Чисто-то, как на Пасху», – задрав голову, поднял руку к потолку, вздохнул.
– Опергруппу вызову, – он шагнул в коридор, где находился телефон.
– Не работает… – начал было Колька, но Остапчук уже вышел.
Вернувшись, сержант подтвердил:
– Не работает. Пойду к дежурному по
Снова ушел.
– Чего с телефоном-то? – спросил Акимов, но дверь уже закрылась.
Колька молча вышел в коридор, вернулся с трубкой.
– И тут перекусил? – мрачно пошутил Сергей.
– Провода оборваны, – пояснил Колька, показывая, какой провод ветхий и обмотка потрескавшаяся. – Я снял трубку, он и оборвался. И от корпуса кабель отошел.
– Не сдюжил старик.
Акимов соображал: как сейчас будет объясняться с товарищами с Петровки? Что пострадавшая делала в чужой квартире? И не просто чужой, а той, ответственным квартиросъемщиком которой значится начальник отделения милиции капитан Сорокин, находящийся ныне на излечении.
– Ты подождешь? – уточнил он у Кольки. – Как-никак свидетель.
– Подожду, конечно. Только какой я вам тут свидетель, я ничегошеньки не видел.
– Рассказывай, что знаешь, а я займусь хоть чем-то, – сказал Акимов.
Колька послушно принялся излагать: о чем намедни говорил старый мастер, про сопливую просьбу директора, про то, как тот сыграл труса, не захотел объясняться с обиженной Тамарой…
– Разругались они то есть? – уточнил лейтенант, но Пожарский такой постановке вопроса воспротивился: директор никогда в жизни не осмелился бы в открытую поцапаться с Тамарой.
– Просто ревизорам подтявкнул, чтобы на него не свалили.
– Понимаю, – заверил Акимов, а сам пытался, собрав с трудом расползающиеся мысли, изобразить хотя бы первичный осмотр.
Итак, чистота и режущий глаз порядок. В сорокинской обители он бывал не раз, и нельзя было сказать, что капитан такой уж неряха. Однако всегда видно, когда прибирается мужик, скрипя зубами, и когда уют с любовью наводит женщина. Акимову, по крайней мере, видно, особенно в силу его нынешнего семейного положения. Занавески и тюль новые, подкрахмаленные, стекла сияют, вот эта скатерть – никогда он ее не видел, сам стол, старый, казенный, многими локтями выскобленный, прекрасно без нее использовали. Само собой, вот эта бутылка, она же ваза. К чему Сорокину шампанское? Да еще с шиповниками. (Сергей, любящий муж, в цветочном снабжении съевший собаку, удивился: откуда шиповник? Лично неоднократно и тщетно обшаривал всю округу в поисках этой прекрасной замены розам, но так и не нашел.)
Сама же Тамара… Ох и непросто смотреть на то, что недавно было хорошо знакомым тебе, да еще и лично симпатичным человеком. Сергей, собравшись с духом, держа руки на весу, чтобы ненароком не схватиться, пальцев не наляпать, осторожно принялся осматривать. Выглядела она как обычно, то есть безупречно: строгое белое лицо, покойно закрытые глаза, пышные черные с серебром волосы. Правда, не стянуты в обычный узел, а уложены в высокую красивую прическу с какими-то локонами, да так искусно, что почти и не растрепалась. Правда, на затылке какой-то след… но это пусть уж медик определяет.