Билет в одну сторону
Шрифт:
– Мне сказали, что ты такой сме-е-елый… – пропела Томкина подружка, прижимаясь ко мне горячим бедром в тесноте комнатушки, заставленной тяжелой темной мебелью.
Псих в зеркале ухмыльнулся: это явно была его работа – и реклама моей личности, и то, что подружка его будущей жены так откровенно меня кадрила.
Молодых, вышедших из загса, тут же обступила родня. Казаки, должно быть те, которых почитали в роду старшими, с поклоном подали Психу нагайку:
– Бери, сынок, и учи жену уму-разуму, чтоб знала, кто в доме хозяин!
Не знаю, было ли дальнейшее предусмотрено сценарием,
– Так вот… как спокон веку положено!
– Молодца! По-нашему, по-казачьи!..
– Еще и простынь на балконе пусть вывесят – а мы посмотрим, какова невеста!
Мать живо прикрыла тут же вспухший на спине Тамары красный рубец, а Псих выкинул еще штуку – рухнул на асфальт на оба колена и стал целовать ноги жены. Томка оттаяла и промокнула выступившие на глазах слезы. Со всех сторон в молодых кидали все теми же лентами, мелочью – и российской, и украинской – карамелью, рисом и конфетти. Потом все расселись по машинам, для того чтобы ехать дальше, в церковь.
– Тормози! – вдруг пронзительно закричала невеста, следовавшая во главе кортежа вместе с мужем и нами – мной и своей подружкой.
От неожиданности водитель резко вдавил педаль в пол, и задняя машина едва не врезалась в нашу.
– Ты чего? – спросил Псих удивленно, отрываясь от лобызания пышной, еще и поднятой корсетом груди теперь уже вполне законной половины.
– Надо! – Тамара решительно пихнула Психа локтем и, путаясь в подоле, выскочила из машины.
Свадебный кортеж остановился прямо напротив чего-то непонятного. К столбу, высившемуся у дороги, скотчем была примотана какая-то фигура, обмотанная украинским флагом. Я двинулся было вслед за Тамарой, которая бодро рысила на своих убойных платформах, но меня опередил Псих:
– Томка, ты чё?!
Я с ужасом, как в замедленной съемке, наблюдал, как Тамара вначале плюнула в лицо несчастной, стоявшей у столба, – хрупкой светловолосой измученной женщине с интеллигентным лицом. Голову горемыки украшал издевательский обруч с двумя флажками страны, против которой мы воевали, а к груди был привешен плакат: «Она убивает наших детей. Агент карателей».
– С-с…ка! – звонко выкрикнула невеста и, задрав кружевной свадебный подол, с силой пнула своей огромной босоножкой привязанную.
Та уже не кричала: она просто висела кулем, поддерживаемым в вертикальном положении лишь одними липкими путами.
– Убей ее! – завизжала Томка, снова примериваясь ударить. – Пристрели! Прямо сейчас! Такие, как она, распинают наших детей! Наше будущее!
Сзади горохом сыпались из машин поддатые казачки, бежала охрана – свадьба здесь, в незапланированном месте, была вся как на ладони. Я видел, что Псих, нюхнувший на моих глазах в машине, уже неадекватен, а пистолет в кобуре под мышкой, с которым он не расставался никогда, говорил сам за себя. Я уже уловил движение, каким он потянулся за оружием, и понял: еще секунда – и случится непоправимое.
– Убей! Убей!!
– Нет! – Я схватил Психа за плечи. – Валера, не надо! Мы же в храм едем. –
Я нарочно выражался так высокопарно – знал, что это на него действует.
– Да, ты прав, брат! Ты прав! В машину! – скомандовал Псих сквозь зубы жене. – Ну? Кому я сказал?! Ее Бог накажет. Поехали!
Тамара, еще памятуя плеть мужа, покорно повернулась, напоследок полоснув по сжавшемуся, ожидающему новых ударов телу острым как бритва взглядом. Машины, отчаливая друг за дружкой, двинулись дальше, к месту венчания.
Дорога была прямой, и в зеркало заднего вида я еще долго наблюдал концы шевелящегося под легким ветерком флага Украины, повязанного вокруг тела женщины. Жива ли она еще будет к вечеру? На душе у меня было так погано, как никогда в жизни. Я был уверен, что та, привязанная, никаких детей в жизни пальцем не тронула. Да и все эти басни насчет карателей, распятых младенцев, органов, изъятых нациками, – ничего этого и в помине не было. Это была пропаганда: злая, неумная, ограниченная, рассчитанная на таких вот, как Томка: злых, ограниченных и неумных. А фашисты… Мне и самому хотелось понять, кто здесь фашисты – уж не мы ли сами, привязавшие к позорному столбу беззащитную женщину, вся вина которой, скорее всего, заключалась в том, что она хранила у себя дома запрещенный желто-голубой флаг?
Мне хотелось выпрыгнуть из машины, отвязать эту несчастную, объяснить ей, что ее больше никто не станет мучить, что мы пришли сюда… Тут я в своем внутреннем монологе запнулся, потому что больше не мог сказать «мы пришли сюда с миром» – это было враньем. Мы не пришли сюда с миром, если не втискивать в это понятие пресловутый и затасканный за эти долгие месяцы, а вероятно, и годы «русский мир». Возможно, они примирились бы гораздо быстрее – и та сторона, и другая – если бы не вмешались мы. Еще с их Майдана – теперь я знал и об этом – да это и не было тайной. Но мы ПРИШЛИ. Как пришли в Чечню, Абхазию, Грузию, Приднестровье… Мы желали быть ВЕЛИКИМИ, а были просто большими. Брали по праву сильного – как второгодник-переросток забирает во дворе велосипед у очкарика-ботана…
– Купола в России кроют чистым золото-о-ом, – вальяжно напевал рядом Псих, по-хозяйски обняв свежеиспеченную жену, – чтобы ча-а-аще Господь замечал!
– Ма-а-а, за хлебом не надо сходить? – заорала я с порога, но вместо мамы появился папа, подмигнул и потащил у меня из рук рюкзак.
– За хлебом я и сам могу сходить, – загадочно сказал он. – У нас гости… к тебе пришли.
За столом в кухне сидел… Макс. Мама хлопотала у плиты, на которой что-то парилось-жарилось, и сияла как новая копейка.
– Анют, – проворковала она, – вазу для цветов достань, а?
На столе лежал просто шикарный букет – игольчатые хризантемы какого-то особенно нежного розово-пепельного оттенка вперемешку с воздушной гипсофилой. Все это великолепие было обернуто декоративной серебряной бумагой – словом, бездна вкуса и такая же бездна денег.
– Лучше бы госпиталю на лекарства пожертвовал, – пробурчала я, безжалостно сдирая дизайнерскую обертку.
Мама ахнула:
– Ну что ж ты такая грубая, а?