Билет в Зазеркалье
Шрифт:
И знать не хотела, так как была далеко не во всех из них: не было времени на жизнь светской львицы, полную неги, ничегонеделания и наездов то в отечественные, то зарубежные виллы, шале, палаццо, дворцы. И слава богу, у нее ведь имелся журнал.
Ее журнал – и только ее!
Да, наверное, это и удерживало их, две вращавшиеся на разных орбитах планеты, в зоне взаимного притяжения. У Геннадия был его холдинг – у нее был ее
А еще у них были деньги, дети и…
И ни капельки любви.
Нет, не то чтобы они ненавидели друг друга – от любви до ненависти полшага, как, впрочем, наверное, и наоборот. По крайней мере, и то и другое – сильные чувства.
А у них уже давно не было друг к другу сильных чувств. И вообще никаких не было. Причем, как ни старалась Инна припомнить, не могла отыскать тот момент, когда эти чувства, которые были, вдруг исчезли.
И дело было не в моменте, а в долгом, незаметном (или не замечаемом) процессе. Итогом которого стало полное безразличие, чуть приправленное брезгливостью, легким раздражением и незыблемо зиждившееся на таком кошмарном фундаменте, как привычка.
Название тому процессу было очень простое: жизнь человеческая.
Инна понимала, что их отношения не просто перешагнули зенит, отношения изжили себя, однако они жили дальше. Геннадий, как ни странно, оказался в чем-то даже честнее Инны, если в таком случае можно вести речь о честности: активно отрывался на стороне, заводил интрижки одну за другой, менял пассий как перчатки.
Однако соблюдал декорум и никогда не поднимал вопроса о разводе – потому как зачем?
В самом деле: зачем?
А она… Она ведь знала, что любви, прежней любви, нет. Но были дочери, сначала маленькие, а потом вдруг взрослые. Был сын, которому в конце года, в западное Рождество, должно исполниться десять. Был ее солидный, толстый, респектабельный (и читаемый парой десятков тысяч интеллектуальных фанатов, в основном филологов с академическими степенями) частный литературный журнал, печатавший все то, что ни одно коммерческое издательство, по причине полной нерентабельности современной авторской российской прозы и никому не известных переводных авторов, никогда бы печатать не стало.
И это была ее жизнь.
А у Геннадия была своя жизнь. Длинноногие рыжеволосые тощие спутницы регулярно менялись, оставаясь (видимо, такие Генке нравились больше всего: ведь когда-то Инна сама была такой!) длинноногими, рыжеволосыми и тощими.
А потом вдруг появилась эта самая – звавшаяся, по странному стечению обстоятельств (или по щучьему, что ли, велению?), а скорее, по капризу этой самой жизни, обожавшей подобные прикольчики, тоже Инной.
Только эта Инна была не длиннонога, ни рыжеволоса и отнюдь не тонка. Невысокая,
Инна, которой «доброжелатели» из числа околоиздательских и квазилитературных прихлебателей донесли об этом – гм… – мезальянсе, была, как и все прочие, уверена в том, что Геннадий, решивший вдруг сменить арбузную корку на хрящик, быстро вернется к прежнему циклу.
Но не тут-то было.
Инна, другая Инна, в бытность свою референточка из юридического отдела холдинга в Москва-Сити, была, быть может, и не идеальных пропорций, однако явно с мозгами. И сумела пленить Геннадия не только на короткое время, как ее предшественницы. Уж неизвестно чем, хотя и относительно этого ходили крайне гнусные и даже просто мерзкие слухи о том, что дело не только в салатах «оливье» и селедках «под шубой», которые Инна делала виртуозно.
А Инна, настоящая Инна, как-никак историк по образованию, вдруг подумала, что подобный казус уже имел место в семье одного крайне богатого и чрезвычайно могущественного мужчины. Король-солнце, Людовик XIV, покоритель женских сердец и постелей прелестных аристократок, отринул в итоге их всех, взяв себе в любовницы средних лет неказистую вдовицу, воспитательницу детей своей последней божественной фаворитки-маркизы. И не только взял, а дал потом божественной фаворитке-маркизе полную отставку. И в итоге, после смерти своей давно и прочно забытой королевы, сочетался с бывшей гувернанткой узами пусть и тайного, но вполне реального брака, возведя ее в статус морганатической супруги самого влиятельного человека той эпохи и дав ей то, к чему стремились, но чего не получили нежившиеся на королевском ложе юные тонкие прелестницы.
Так неужели эта самая Инна – и есть новоявленная серая мышка-гувернантка, способная отправить в нирвану прелестную маркизу, стать супругой некогда ветреного, вдруг сделавшегося постным святошей короля, и держать его до самой его кончины в ежовых рукавицах?
Впрочем, когда Инна, другая Инна, забеременела (об этом опять же оперативно донесли «доброжелатели»), Инна, настоящая Инна, не придала этому значения, хотя испытала…
Досаду? Нет, скорее ревность.
А потом, когда на свет появилась девочка, – злорадство, смешанное с досадой на саму себя по причине этого самого идиотского злорадства.
Еще бы, ведь она была отлично в курсе, как страстно желал Геннадий сына и как переживал по поводу того, что его сын был…
Был уродом, как он выразился однажды. Тогда Инна и закатила ему оплеуху – в первый, но не последний раз.
Быть может, их любовь умерла именно в тот момент? Кто знает, но какая теперь разница?