Биография любви. Леонид Филатов
Шрифт:
Золотухин сочиняет воззвание, в котором клеймит позором «отбившихся». И Лёня отвечает ему.
«Минуло всего несколько дней, — и вдруг выяснилось, что ты подписал очередное воззвание, даже не выяснив предмета скандала. Разве вся долгая история наших взаимоотношений (пусть весьма осторожных и не всегда откровенных) не убедила тебя в том, что я — человек открытый? Неужели ты так вот сразу мог поверить, что я посмею бросить камень в дом, где я проработал почти шестнадцать лет? Неужели ты, так много и осмысленно занимающийся литературой,
Неужели ты думаешь, что в сорок лет приятно покидать родные стены? Это ужасно! Ты распорядился своей судьбой иначе. И я не судил тебя. Досадовал, но не судил. Как же ты мог позволить себе осудить мою печаль, мою жизнь, мою боль, пусть даже высказанную в резкой форме в адрес одного человека? Пусть он дорог тебе как человек и режиссер, — но оставь за мной право иметь к нему личные претензии. Тем более что в адрес ребят я не мог, не хотел, да и не смел высказать ни слова упрека.
Долгое время в ответ на чьи-то упреки в твой адрес я находил в себе силы и благородство отвечать категорически: не смейте в моем присутствии… и т. д. Теперь у меня кончились силы защищать твою двусмысленность и непоследовательность. Думаешь ты одно — говоришь другое. И так во всем.
Ты написал мне в Будапеште нежнейшее письмо, и я поверил в твою искренность. Но уже через десять дней, находясь в Сибири, ты в присутствии ребенка позволил себе говорить обо мне мерзости. Где же ты настоящий, Валерий? Да и есть ли ты? Ты стал прохиндействовать не только в жизни, но и в искусстве, а это уже совсем худо. Это последнее мое к тебе письмо. Я тебе не судья, живи как знаешь.
23 апреля 1986 г.».
Золотухин быстро присягнул Эфросу потом на коЛёнях присягал Губенко, то есть присягал всем, кто приходил в театр на место Любимова.
Время было препротивное, и для Лёни оно было мучительным, несмотря на то что был всячески обласкан артистами театра «Современник» и замечательным режиссером и восхитительной женщиной Г. Б. Волчек.
Когда высокое начальство откликнулось на просьбу Любимова вернуть ему гражданство, которое ему вернули благодаря усилиям Н. Губенко, он наконец-то смог возвратиться после многолетнего пребывания за границей в Россию, в свой дом, в свой театр.
Ах, какая была встреча! Ах, как помолодел театр! Ах, как помолодели артисты! Счастье в глазах, и опять, как в прежние времена, захотелось бежать в театр, обволакивая радостью родные стены. Пришла жизнь!
Но — ненадолго. Пришла. Потопталась. И ушла.
В 1991 году мы с Лёней по рекомендациям врачей отдыхали в Кисловодском санатории. К этому времени он плохо справлялся с гипертонией. Вернувшись, нашли театр в обезумевшем состоянии. Рассказали, что Любимов, который в течение долгого времени находился за рубежом, приезжал на три дня, чтобы подписать документ, из содержания которого было ясно, что Юрий Петрович хочет приватизировать театр. Причем собирался сделать это за спиной
— Лёня, пока вас тут не было, представляешь, Любимов собрался заключить контракт с мэром Поповым, в котором оговаривается его преимущественное право на приватизацию театра с правом привлечения зарубежных партнеров и его полное право нанимать и увольнять «участников очередных работ». Контракты работников театра будут заключаться лично с ним. А возникшие спорные вопросы — это всех добило окончательно — будут решаться в международном суде в Цюрихе. Значит, чтобы отстаивать свои права, надо лететь в Цюрих?
— Не один год он руководил нами из-за рубежа, что само по себе абсурдно, но мы его ждали! Все, что могли, делали для его возвращения и вот — дождались! Он думает не о работе в театре, а в Россию вернулся, поняв, что в стране складываются благоприятные условия для коммерции… Он в первую очередь думает о благополучии своей семьи… Что делать?.. Надо что-то срочно предпринимать.
Кто-то вспомнил вопрос маленького сына Любимова Пети: «Папа, ты этот театр мне хочешь подарить?»
Вспомнилось и анонимное письмо, написанное Любимову несколько лет назад, в котором говорилось о вещем сне: в ногах Любимова — трупы его артистов…
Горечь, страх, паника, возмущение артистов привели нас в состояние шокового оцепенения. «Приехали!»
Много позже Лёня мне скажет: «Нюська, как мне не хочется во всем этом участвовать, но я не могу в такое неспокойное время бросить людей. Они ждут от меня поддержки, и я не могу обмануть их ожиданий».
— Лёня, погляди на себя в зеркало. Ты уже, говоря об этом, поднимаешь себе давление…
— Я должен, Нюсенька, понимаешь? Должен! Ты видишь, что у нас творится за окном. Сейчас всем тяжело. Надо помогать людям выживать. Любимов долгое время жил за границей и уже плохо понимает про нашу жизнь… У него совсем другие заботы… опять же сын растет…
Печально-горький разговор затягивался далеко за полночь, память издевательски напоминала об уходе Лёни в «Современник»… Господи!.. Знать бы тогда… Ради чего?!! Если бы знать… Если бы…
Из интервью Ю. П. «Независимой газете», декабрь 1991 года: «Я приехал в Москву для того, чтобы встретиться с Поповым по вопросу приватизации театра… Театр — не богадельня… Почему я должен обеспечивать людей в полном расцвете сил и энергии?»
Из интервью Ю. П. «Столице», май 1992 года: «Я в коллективы не верю. Это советский бред — коллектив! Вот это их и пугает Это они и боятся, что столько „коллектива“ мне в театре не надо. Мне задают вопрос, как я думаю реанимировать театр, а я говорю, что не собираюсь этого делать. Если труп, то пусть и умирает».
Потом было собрание по поводу нового устава театра. В соответствии с новыми юридическими веяниями все театры до конца 1991 года должны были зарегистрироваться как новые объединения с уставом, принятом на общем собрании. Не успевшие сделать перерегистрацию до 1 января 1992 года перестали бы существовать. И наш театр могли бы закрыть, если бы мы вовремя не провели собрание по этому поводу.
А гнев и ярость Юрия Петровича объяснялись тем, что ему не дали протолкнуть контрактную систему, которая позволила бы ему освобождаться от ненужных артистов.