Бирит-нарим
Шрифт:
– Я уйду, – сказал Лабарту. Его голос был слабым, слабее звука дождя – боль все еще билась в жилах. – Никогда не приду. Мне ничего не надо. Отпусти меня.
Гэр выпрямился, не взглянув на Лабарту, и бесшумно покинул храм. Остался лишь потрескивающий огонь, следы на земле и шум дождя.
Они оставили его привязанным к каменному столбу, одной из четырех опор грубого святилища. Примотали, вывернув руки ладонями вверх, так что были открыты запястья. Веревка обвивала тело, и последний виток проходил по горлу. Лабарту боялся сделать глубокий вдох, – ему казалось, что глотает он не воздух, а пламя.
Но не знал, как совладать с тонкой веревкой.
Колдовство.
Он закрыл глаза. Ужас бился в сердце, грозил вырваться наружу, затопить разум. Страшась колдовства людей бежал из прекрасной страны. Прошел через горы, леса и поля, полные дичи. Приходил в жилища многих людей и покидал их так же легко… Лишь затем, чтобы такие же, как я сковали меня колдовством?
Боль отступила, сползла вниз, ушла в холодную землю.
Где-то там, за пеленой дождя, было море, как и прежде пело голосом свободы. И где-то в лесу была Кэри – слишком близко от его боли, слишком близко от безумцев.
Но она пообещала ждать возвращения Лабарту или придти на его зов.
Я не должен произносить ее имя. Он зажмурился крепче, заставлял мысль звенеть по слогам, пытался отдать приказ самому себе. Пока не освобожусь, не должен думать о ней.
Ничего не оставалось сейчас – лишь стоять в путах и ждать.
Совсем не это я думал найти тут…Был уверен, законы едины для всех, но у них свои правила, и я нарушил их.
И слуги солнца наказали его болью. Не смогли связать словами и связали заколдованными веревками.
Лабарту мог лишь ждать, когда они вернутся.
3.
Слуги солнца пришли в полночь. Костер давно превратился в угли, а с моря дул ветер, холодный и полный дождя. Где-то внизу выли волки, но не смели подняться на холм. Волки боялись этого места, отмеченного солнцем и кровью.
Гэр остановился у входа, меж двух огромных камней, а четверо младших разожгли огонь. Двигались они, словно тени, не глядя по сторонам, не говоря друг другу ни слова. Лабарту тоже молчал. К каким словам прислушаются слуги солнца? Он не знал.
Гэр заговорил, и Лабарту готов был поклясться, что голос его звучит отовсюду, хотя сам Гэр по-прежнему стоял неподвижно, за пределами огненного круга.
– Мы проводили закат твой. Наступает полночь, и мы одиноки.
Младшие склонили головы, и на какой-то безумный миг Лабарту показалось, что он понимает их. Он чувствовал жажду, и они тоже. Солнце весь день не показывалось из-за туч, путь был далеким. А раз Лабарту ощущает чужой голод, то, значит, и они…
– Но ты даровал нам отражение свое, – продолжал Гэр, и голос его звучал все громче. – Дал нам полночное солнце, и за это мы восхваляем тебя и будем вечно служить тебе!
Младшие повернулись, как по приказу. Все четверо смотрели на Лабарту, но словно не видели. Лабарту хотел заговорить, но не сумел, – он узнал этот взгляд, ведь и сам смотрел так тысячи раз. Так не смотрят
Они видели в нем только кровь.
Слуги солнца подошли совсем близко, и их голод был ярче пламени костра. Женщина в ожерелье из кожаных шнурков взяла Лабарту за руку, повернула ее ладонью вверх. Лабарту дернулся, сжав кулаки, и веревки вновь обожгли его.
– Так нельзя, – только и сумел выговорить он. Слова застревали в горле вместе с болью.
Женщина наклонилась, ее голос скользил по воздуху, она почти пела:
– Кровь – лучи полночного солнца, и за это мы благодарим тебя.
– Так нельзя! – закричал Лабарту, но никто не слушал его. Кто станет слушать жертву? – Я же не человек! Я же… Так нельзя!
Женщина склонилась еще ниже, ее губы почти нежно коснулись его запястья, а потом она укусила.
Лабарту рванулся изо всех сил, и в водовороте боли потонул мужской голос повторяющий те же слова.
Они пили его кровь. Это против правил, никогда не должно было быть такого, но слуги солнца подходили к нему, один за одним. Веревки словно превратились в жидкий огонь, но Лабарту рвался в этой сети, не в силах смириться. Моя кровь!.. Никто не должен… В глазах темнело, мир заслоняли пляшущие круги, но Лабарту видел, как женщина выпрямилась, вытирая рот ладонью, стирая с губ кровь.
Последним подошел Гэр и, не сказав ни слова, склонился над его рукой. Уже не было сил кричать, и Лабарту лишь судорожно глотал воздух, по-прежнему сжимая кулаки. Младшие хором повторяли молитву, пока хозяин утолял жажду. Их нестройные голоса сливались с треском огня и шумом ветра, и Лабарту уже не понимал смысла слов. Ни в чем уже не было смысла.
Они забрали его кровь. Выпили его силу и ушли.
Лабарту остался один. Всего в нескольких шагах горел костер, но тепла не было. Земля под ногами словно превратилась в лед, а от ветра слезились глаза. Медленно наплыла странная слабость – он словно тонул в тумане, погружаясь все ниже и ниже. Боль утихла. Лишь запястья саднили, но раны уже затягивались. Не будет шрамов, следов не останется.
Лабарту закрыл глаза, и мир стал качающейся темнотой. И где-то там, в самом сердце тьмы, оживала жажда. Она билась, словно сердце, все громче и громче. Вслед за усталостью и болью всегда приходит жажда, он знал это с детских лет. Но теперь рядом не было никого, кто желал бы помочь ему. И поэтому… Я должен что-то сделать. — Мысль, словно всплеск в туманном море. – Ведь я могу…
Надежда шевельнулась в сердце, заговорила голосом сосен, тихим шелестом шагов на звериной тропе. Дом, оставшийся в сумраке леса, манил, только позови – и услышишь ответ.
Нет… Я пришел один… И я не должен…
И, чтобы не думать о шалаше и о той, что осталась там, Лабарту стал звать память о жаркой земле, о городе, покинутом навеки. Одно за одним, пришли образы прошлого, заполнили душу.
Но слабость, сковывающая тело, была сейчас сильнее любых желаний и слов, – и мысли растаяли, а жажда отступила на время.