Битая карта (сборник)
Шрифт:
Мишель любит Россию и все русское, он прожил здесь много времени. И учился, кстати, в Петербурге, кончил здесь консерваторию.
Ночевал у них не часто. Всего пять или шесть раз, не больше.
Правильно, зимой ходил с бородкой. Очень ему, кстати, к лицу, жалко, что сбрил.
Наиболее сильное свойство его натуры — это скрытность. Появляется он и исчезает всегда внезапно, прямо как призрак. И вообще любит всякую таинственность. Если спрашивают, где его найти, вежливо помолчит, улыбнется, но не скажет. Или скажет: я сам вас найду, пожалуйста, не затрудняйтесь.
Последний раз видела его уже давно. В конце августа или в сентябре, в том-то
Нет, это не дневник. Просто разные записи для памяти. Папа ее, между прочим, ругал, требовал, чтобы прекратила записывать, но у нее эта привычка с гимназии.
Кто такой Генерал Б.? Это не генерал совсем, а один старый англичанин, большой друг Мишеля. Генералом его называют, наверно, за солидность, а фамилия, кажется, Буклей или что-то в этом духе.
Воейкова — это соседка Марья Александровна. Она служит в военной цензуре. Папа знаком с ней много лет, у них какие-то общие интересы.
Александр Родионов — просто один офицерик. Тип отвратительный, непонятно, зачем его папа приглашает. Страшный хвастун, воображала. Работает где-то в штабе. Не помню точно, кажется, в штабе обороны Петрограда. А может, и врет, может, в другом месте.
Хорошо, раз это необходимо для Чрезвычайной комиссии, она постарается написать про каждого в отдельности. Только, кто где живет, вспомнить невозможно: народу у них бывает слишком много…
Личное дело Китайца
В первом часу ночи товарищ Семен прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой. Профессора, с которым нужно было ему посоветоваться, все еще не было. И неизвестно было, скоро ли вернется, возможно — только к утру.
Каждая минута промедления казалась Семену Иванову безвозвратной и непростительной потерей. И ждать Профессора он, разумеется, не мог. Его обязанность — немедленно сообщить обо всем, что он выяснил, а начальник особого отдела пусть сам решает, какие срочные меры необходимо предпринять.
Несмотря на поздний час, в приемной у Комарова было полно народу. Николай Павлович только что вернулся с гатчинского участка фронта и, окруженный ждущими его товарищами, снимал задубевшую от мороза шинель.
— Пусти меня первым, — шепнул товарищ Семен секретарю и совсем уже тихо прибавил: — «Английская папка», сам должен понимать…
Принял его Комаров без промедления. И выслушал с обычной своей уважительной и очень серьезной неторопливостью. Вопросами, как иные начальники, не перебивал, не хмурился в нетерпении, на часы не поглядывал, давая понять, что следует докладывать короче. Лишь в самом начале, услыхав про английского резидента, сказал секретарю, чтобы пригласили к нему Ивана Петровича Павлуновского, приехавшего накануне из Москвы как раз по этому делу.
В душе товарищ Семен готов был преклоняться перед своим Профессором, вместе с которым работал уже полгода и у которого набирался ума-разума, откровенно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер-подпольщик, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни да еще сумевший сбежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.
Куда меньше знал он Николая Павловича.
Слышал,
Еще он слышал, что у Николая Павловича необыкновенно тренированная и цепкая память старого подпольщика.
Об этом, кстати, в Петроградской чека рассказывали всяческие небылицы, утверждая, что помнит начальник особого отдела решительно все на свете.
Однажды и сам он был попросту ошеломлен. Николай Павлович выступал с докладом на первомайском собрании сотрудников отдела, рассказывал о перспективах мировой революции и вдруг увлекся, начал декламировать стихи Пушкина, да так здорово, с такой страстью и артистической выразительностью, что звучали они как бы специально сочиненными к пролетарскому празднику международной солидарности. Человек, умеющий запросто запомнить уйму стихов, казался Семену Иванову почти необыкновенной личностью.
И слушать умел Комаров как-то по-своему, непохоже на других. Сидит, прикрыв глаза ладонью, постукивает карандашом по столу, будто запятые и точки расставляет. Лишь один раз, когда Семен Иванов принялся объяснять про смутную свою догадку и про то, как разыгрались вдруг ревнивые чувства девчонки, Николай Павлович весело усмехнулся:
— Ты гляди, товарищ Павлуновский, какие великолепные психологи у нас произрастают…
— Молодчина, так и следует работать настоящему чекисту! — серьезно сказал Павлуновский, а Комаров прищурился, задумчиво повторил фамилию отца Жоржетты:
— Кюрц… Кюрц… Слушай, Иван Петрович, ты ведь старый питерец, тебе ни о чем не говорит это имя?
— Что-то не припомню…
— А я, представь, где-то встречал… Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля… Не там ли случайно?
Николай Павлович крутнул ручку настольного телефона, связался с дежурным по отделу, дал задание, а Семен Иванов продолжал свой рассказ о беседе с Жоржеттой.
Из всего, что наболтала влюбленная девчонка, самым существенным считал он упоминание о некоем полковнике. Не худо бы немедленно проверить, что это за фигура и в каком из штабных учреждений сумел окопаться. Зовут полковника Владимиром Яльмаровичем, а фамилию Жоржетта не знает. Явный, судя по всему, изменник.
— Вероятно, это начштаба Седьмой армии, Владимир Яльмарович Люндеквист, — тихо сказал Николай Павлович и сморщился, как от зубной боли. — Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован в Астрахань, в Одиннадцатую армию… Если не ошибаюсь, на ту же самую должность… Да, да, кажется так…
— Вот это номер! — вырвалось у товарища Семена. — В Питере нашкодил, а теперь примется за свое в Астрахани?
— К чему же поспешные выводы, товарищ Иванов? — мягко упрекнул его Николай Павлович. — Торопиться с обвинениями никогда не следует. Прежде проверим, такова наша с вами обязанность. Меня, признаться, больше занимает гостеприимный хозяин этого странного дома… Очень уж пестрая публика собирается под его крышей… И потом, что означает распределение правительственных постов?