Битва дипломатов, или Вена, 1814
Шрифт:
В частности, Пруссия обязывалась не только противостоять России, но и не допустить того, чтобы царь осуществил свои замыслы в отношении Польши. Прусские посланники должны сами понять, насколько рискованно получать подарки из рук непредсказуемого самодержца, и они в итоге больше проиграют, чем выиграют.
Меттерних не посвятил тогда в свои расчеты Талейрана, зная, что французский министр будет категорически против них. Его план не решал проблему потенциального прусского милитаризма и мог нарушить хрупкий баланс сил и мир в Европе.
А герцогиня де Саган действительно была раздосадована тем,
20 октября русский посол граф Штакельберг давал бал, и герцогиня приехала на него в шелковом красном платье, сшитом по дизайну популярного парижского модельера Луи Ипполита Леруа, и с сияющим на лбу фамильным украшением — изумрудом, вставленным в золотую круглую оправу. Она без церемоний подошла к царю и попросила аудиенции. Государь отнесся к ней гораздо благосклоннее, чем к Меттерниху, стоявшему неподалеку навострив уши.
— Моя дорогая Вильгельмина, — промолвил почти ласково царь, беря ее за руки и поднимая из реверанса. — Какие там аудиенции! Я приеду к вам, только назовите день и час. Скажем, завтра, в одиннадцать?
Одиннадцать! Царь намеренно назвал этот час, время встреч Меттерниха с герцогиней. Хуже того, она с готовностью согласилась. Князя вновь обожгла горечь от ее измены и собственного унижения. Сначала князь Альфред, а теперь русский монарх. Меттерних, оскорбленный до глубины души, развернулся и тут же покинул бал. Улицы были пустынны и сумрачны, и это еще больше терзало душу отверженного министра.
Вернувшись домой, Меттерних долго не мог заснуть. Он прошел в кабинет, сел за стол и сочинил очередное надрывное послание герцогине. В четыре часа ночи министр писал: «Чувства родственной близости, мечты, все лучшее в моей жизни испарилось. Я несу наказание за то, что свое существование отдал во власть чар, столь искусительных».
Меттерних стал осознавать, что он действительно теряет герцогиню. И он продолжал в том же трагическом духе:
«Вы заставили меня страдать так, что мне не мил весь белый свет. Вы разбили мое сердце. Вы подвергли мою жизнь опасности в то время, когда от нее зависят судьбы поколений... Я положил на чашу весов судьбы все, что имел, — жизнь, веру, надежды, свое будущее».
Меттерних был близок к тому, чтобы порвать отношения с герцогиней. Но в глубине души понимал, что она уже сделала это, предпочтя ему другого мужчину. Мысль о неминуемом разрыве доводила его до отчаяния. Без ее любви он чувствовал себя обреченным на жизнь, лишенную красоты и очарования.
Вполне естественно, в венских салонах часто велись разговоры о Наполеоне Бонапарте. Одни делегаты знали его лично, других разбирало любопытство послушать их рассказы о чудовище, терроризировавшем весь мир.
Всегда жгучий интерес вызывали красочные повествования герцога Рокка-Романа о зимнем походе французов в Россию в 1812 году. Он представлял на конгрессе Иоахима I, короля неаполитанского (Мюрата). Этот «мужчина-Аполлон», как называли его женщины, снимал
«Мы ведем себя постыдно», — выражал свое возмущение агенту XX французский герцог Дальберг. Он переживал и за Францию, которую, по его мнению, великие державы подвергли обструкции, и за Польшу. «Я не могу понять вашего Меттерниха, — говорил герцог, добавляя: — Если мы отдадим корону Польши России, то лет через пятнадцать Россия вытеснит турок из Европы, и Европа столкнется с такой угрозой своей свободе, какая нам и не снилась при Наполеоне».
«Опомнитесь, — призывал Дальберг. — Нам надо сплотиться против колосса, который погребет Австрию и все другие страны».
Напряженность в отношениях между Россией и Австрией создавала серьезную проблему на конгрессе. Их послевоенное союзничество было, по сути, искусственным. Они постоянно пререкались, особенно в начале 1814 года, когда австрийские армии вторглись в наполеоновскую Францию через Швейцарию — вопреки желанию царя сохранить нейтралитет этой страны. Отношения с Россией так и не наладились, признавал Генц.
Политическая размолвка усугублялась личной неприязнью между Меттернихом и Александром. По свидетельству Генца, царь включил Меттерниха в число «заклятых врагов», завидуя его победам в салонах. Князь блистал остроумием, изящными манерами и пользовался успехом у женщин. Царь приехал в Вену «вызывать восхищение» и не хотел ни с кем делить первенство, тем более с ненавистным ему человеком.
Шпионы барона Хагера отмечали и «нездоровый интерес» царя к личной жизни Меттерниха. Александр неспроста частил во дворец Пальма. И герцогиня де Саган, и княгиня Багратион лучше всех знали князя. Особенно словоохотливой была княгиня Багратион, все еще гневавшаяся на Меттерниха за то, что он отверг ее ради другой женщины. Она с удовольствием поставляла царю пикантные подробности своего романа с Меттернихом.
Именно на конгрессе, по словам Геица, отношения царя и Меттерниха приобрели характер «непримиримой вражды», выражавшейся в каждодневных приступах «злобной ненависти». Все это, конечно, приводило в восторг сплетников, но крайне мешало переговорам. Как отмечал Генц, ненависть Александра к Меттерниху «накладывала отпечаток на всю деятельность конгресса».
Конечно, Генц мог и преувеличивать, выгораживая своего шефа. Однако к тому времени секретарь уже не называл Меттерниха «дельфийским оракулом», как прежде. Он даже допускал в его адрес нелестные замечания, и не только в дневнике, но и в салонах, и на приемах.
Агенты барона Хагера обратили внимание и на то, что Генц стал часто наведываться во дворец Кауница. По их докладам, он прямо-таки сблизился с Талейраном. Они ужинали в посольстве либо вдвоем, либо в компании с общими знакомыми, например с герцогиней де Саган. Французский министр, видимо, раскусил слабость Генца к лести, духам, шоколаду, деньгам и сумел завоевать симпатии помощника Меттерниха.