Битва в пути
Шрифт:
Она вспомнила, как стоял Сережа на набережной, как поднял он руку и высокая птица стала спускаться.
«Я еще тогда подумала: такой поманит — от солнца отзовет. Вот и поманил! Ах, будь что будет, пусть наскучит мной, пусть побросает! Пусть! Хоть день, да порадуюсь! Похожу с ним, побуду возле него… и за руку будет держать, и… Ой, о чем я?»
И тут же она возражала себе: «Так ведь он же меня уважать не станет! Перед кем унижусь? Перед ним перед первым! Да перед собой. Если я сама себя унижу, если сама себя не уважаю, как же он меня станет уважать? Обдумать, обдумать… Нежданно-негаданно,
Она вертелась в постели, сбивая простыни, переворачивая горячую подушку на прохладную нижнюю сторону. То ей представлялось, как она гуляет с Сережей вечерами и лицо его наклоняется все ближе и ближе, и твердые красивые губы, как сегодня, у самых ее губ. Она прикладывала ладони к щекам: «Вот она, любовь-то!» То, взывая к своему разуму, представляла она, как все скучнее и скучнее ему с нею. И вот уже он разочаровался, и скучает с ней, и веселеет, увидев других девушек — тех, кто учится с ним вместе: техников, инженеров. «Ведь такому каждая обрадуется!» Представляла, как отлюбил, оставил ее и вот уж ходит с другой, со своей ровней, а она, Даша, не может ни обвинить его, ни обидеться… «Предусмотреть все должна была! Сама себя унизила. Если имеешь свое достоинство, все предусмотреть надо, не лишаться разума. Которые без разума, те и брошенки! И поделом тебе, что тебя покинули!»— упрекала она ту Дашу, брошенную, разлюбленную. И с облегчением спохватывалась: «Ведь не случилось еще ничего! Конечно, один он, он всех лучше, и, кроме него, никого не надо! Что ж! Буду одна жить. Учиться стану. Со временем добьюсь комнаты, маму с близнецами выпишу».
До света металась Даша в постели. Побыла и любимой, и разлюбленной, и счастливой, и опозоренной. За ночь пережила полжизни, а утром встала бледная, печальная, гладко причесала волосы, надела темное платьице — не то вдова, не то монашка.
Веруша проснулась и не узнала подруги.
— Ну что, Дашута? Что ты какая? На что решилась?
— Не след мне встречаться с ним. Будем мы с тобой Двоечки. — Обняла Верушу, прижалась холодной, бледной щекой. — Учиться поступим с осени. Будем добиваться самостоятельной жизни. Придет срок, выпишем маму, тогда уж нам вовсе станет хорошо.
На следующий день Сережа снова наспех в обеденный перерыв перекусил у станка, но Витя Синенький с независимым видом пошел обедать.
— Вить, фрезу и шарошку надо делать! — окликнул Сережа.
— Какие фрезы-шарошки?
— Для обработки кокиля. Вчера же договорились! Ты что, позабыл?
— А!.. — Лукавые глаза забегали, потом глянули прямо. — Ладно. Давай начистоту. Я тебя, Сугроб, люблю и помогал по дружбе и по-комсомольски. И вперед не отказываюсь. Только брюхо своего просит! Смотри, какой я тощий! Мне нельзя третий день без обеда! Ты бери в оборот Кондрашку. Вон он какой боров! Кондрат, а Кондрат, — оперативно обернулся Витя к Кондрату, — сделай для Сугроба шарошку.
— Какую еще шарошку?
— Он тебе скажет, какую. Кокиль отрабатывать. Специальную. А то «друг», «друг»! Как ты друга уважил?
— А ты?
— Бона! Я два дня не обедал, гулять не ходил! На меня Тоська ругается!
Сергей оскорбился:
— Хватит
— Ну и сделаю ему шарошку! Без твоего звона! Они остались после работы и дотемна провозились с новой фрезой и шарошкой. Когда Сергей брал из своего шкафа инструмент, Мефодич сказал ему:
— Шел бы ты, Серега, домой.
Он говорил ласково, но в последнее время появилась у Сергея болезненная обидчивость.
— Что гонишь? Мешаю я тебе?
— Взвился! Не мешаешь ты мне, а жалко тебя. Глядел я вчера на твою отливку. Пустая это занятия! Когда ты головку или фрезу делал, разве я худое говорил? Что фреза, что головка — это наше коренное. А тут за что взялся? В кокиль лить! Да разве ты литейщик? Инженеры-литейщики и то не берутся одолеть модель.
— Потерпи еще малость! — попросил Сережа.
— Сколько ж еще?
— Теперь вот-вот… Скоро…
Пришло разоблачение, которого боялся Сережа. Нельзя уже спрятаться за две-три детали, подкинутые Мефодичем. Сережа едва вытягивал норму. Когда он слышал за спиной шаги Гурова, Ивушкина или кого-либо из мастеров, он думал: «Расти у меня на хребте волосы, они б дыбом вставали».
В пятницу утром в цехе записывали желающих ехать в город на концерт.
В перерыв Сережа прошел в чугунолитейный: решил спросить Дашу, пойдет ли она. Перерыв еще не кончился, а она уже стояла у станка, побледневшая, гладенько причесанная. Увидев его, она посмотрела дико и поздоровалась коротким кивком.
— Что ты так смотришь, словно я у тебя три копейки украл? — удивился Сережа. — Записывают на концерт ехать. Поедем?
Даша печально покачала головой.
— Нет, не поеду.
— Почему? В вечерней смене?
— Нет. Не в вечерней я. Только все равно не поеду.
— Случилось что-нибудь? Да выйди ты из-за станка на полминуты! Ведь перерыв!
Она прошла с ним к выходу, где было тише.
— В театр не пойдешь, а в парк в воскресенье? — не понимая ее отказа, допытывался Сережа.
Даша тихо вздохнула.
— Не стану я с тобой ходить!
— Это вдруг почему же?
— А что ж ходить мне с тобой? Ведь ты то с одной, то с другой!
— Вот те на! — удивился Сережа. — Что ж, по-твоему, я с одной с тобой должен ходить?
Даша покраснела.
— Ой, что ты! Я совсем не к тому. Только у меня свое есть понятие. Я с Верушей стану ходить или уж в общей компании. Когда девушки то с одним, то с другим… ни к чему это.
— Отчего ни к чему? Объясни!
— Так что ж… ходить попусту? Походили — перестали. Зачем это?
— А что, по-твоему, как зарядили ходить в кино, так уж и ходи до самой смерти? — засмеялся Сережа. — Или, может, по-твоему, как сходил в кино, так и женись!
Даша еще пуще покраснела.
— Так ты ж ведь еще и за руку берешь! Сережа еще веселее спросил:
— А по-твоему, раз за руку взял, так обязан жениться?
— А как же?!
В словах была такая наивная убежденность, что Сережа откровенно расхохотался в ответ.
Даша сперва растерялась, но тут же пересилила себя и ответила с достоинством и даже с гордостью: