Битва в пути
Шрифт:
«Что-то неладное я сказал. Он меня не понял или я его? На что опять обиделся?»
— Василий Васильевич!
Старик остановился и поглядел с тем же горько-обиженным и укоризненным выражением.
— Может, я опять неладное сказал? Очумел от поездки. Прямо с поезда, вот с чемоданом. И поездка такая, не приведи бог, поздравлять не с чем.
— Так ведь я вас и не с поездкой… Или вы ничего не знаете?
— Ничего я не знаю… С вокзала.
Старик расплылся шире прежнего:
— От меня, значит, от первого? Хорошей вестью приятно встретить. На отчетно-перевыборном в партком вас избрали, Дмитрий Алексеевич.
Бахирев опустил чемодан не сразу осмыслив неожиданное событие.
— С избранием! С доверием, значит.
— Меня?
Бахирев был взволнован, старик обрадовался этому и заторопился с рассказом:
— Что тут было! Два раза переголосовывали. Бы и тoгo не знаете, что директора не выбрали?
— Вальгана не выбрали?! — Бахирев чуть не выронил изо рта трубку. — Расскажите: как, что?
Они сели на скамейку детского скверика.
Что тут было-происходило! Сперва шло ничего, порядок порядком. В прениях интересуются рабочие, какое поступило в партком заявление на директора от комсомольцев модельного, Чубасов, конечно, читает это заявление относительно неправильного отношения к кокилю и к прогрессивной технике. Тогда берет слово Дронов, говорит про это письмо, что в нем, мол, звучат нездоровые настроения. Слушаю я и не могу с этим примириться. Громожусь я на трибуну. «Как же, говорю, нездоровые? Если бы комсомольцы молчали о безобразиях или бы зря кричали по углам, это были б действительно нездоровые настроения. А они прогрессу добиваются через парт ком! Через свои посты! Это и есть самое здоровое настроение». Поддержали меня Осипов и другие товарищи. Однако Дронов не соглашается. И пошла тут полная перепалка! Дронов опять хватается за письмо и говорит такие слова: мол, модельщики пишут про директора, что у него разговор, как у старорежимного хозяина. А у самих, мол, все письмо написано в развязном хозяйском тоне! Как дошел до этого, глядим, встает наш Корней Корнеич. Просит внеочередного слова. Тут, конечно, всеобщая тишина. Не говорун, редко-редко когда выступит!) А тут — внеочередное! И пошел разговор принципиальный об этом об самом слове — «хозяин». Корней Корнеевич доказывает: если хотите, чтоб молодежь по-хозяйски работала, не укоряйте ее и за хозяйские слова! Мы, мол, этим хозяйским духом и сильны! Словом, говорит про самое про основоположное. Весь зал рукоплещет! Выступает директор, ничего существенного изложить не может. «Я работал. Меня не оценили». Только усугубил положение. Приступили к выборам. Выдвигают тут и вашу кандидатуру. Были, конечно, и отводы. Опять повоевали, Поднялись тут и наши чугунщики, и моторщики, и модельщики присоединились. Надо сказать, Чубасов с Грининым поддержали. Проголосовали. Объявляют результат тайного голосования: Бахирев избран, Вальган нет! Как бомба разорвалась, ей-богу! Тут Уханов возражает: неправильное, мол, голосование. Два раза переголосовывали — один результат.
Бахирев грыз мундштук трубки. Вот, значит, как! Пока он там стоял у бюро пропусков, унылый, усталый, одинокий, здесь дрались за него и за его линию. И кто дрался? От мальчуганов из модельного до седоусых стариков, не считая таких людей, как Чубасов, Гринин.
Если б он знал, не уехал бы из Москвы ни с чем. На минуту потерял чувство общности с этими людьми — и уже слабость, уже растерянность, уже промах.
«Эх, буду ли я когда-нибудь человеком?» Он встал:
— Спасибо, Василий Васильевич. Помните, я однажды пришел к вам домой за наукой? Мне еще не раз приходить. Одно у меня оправдание: ученик я хоть и тупой, да старательный.
Через полчаса он, сжавшись, сидел перед разъяренным Чубасовым и гневным Рославлевым.
— Кто ты? — говорил Чубасов. — Тебя послали как человека, как инженера, как коммуниста тебя послали! А ты? Ты съездил, как… как… и слов не найду!
Бахирев кротко пошевелил плечами, потянулся к вихру, но тут же опустил руку.
— Беловодова испугался! — продолжал Чубасов. — Вот уж действительно: страшнее кошки зверя нет. Трус!
— Я не Беловодова… Я доводов,
— Хорошо, — тихим от злости голосом сказал Чубасов. — А ты, сам-то ты убежден в том, что ты не ловкач и не авантюрист? Или, может, ты сам не убежден в этом?
— Я убежден, — сказал Бахирев.
— Так почему же ты не стоишь на своем? Ведь дело-то не в тебе! Черт бы тебя взял, стали бы мы из-за тебя волноваться! Ты утверждаешь, что конструкция ошибочна, что рано или поздно начнется массовый обрыв противовесов.
— Утверждаю, — проговорил Бахирев и дернул свой вихор с такою силой, словно порешил во что бы то ни стало рано или поздно сам себя обезглавить и теперь примеривался.
Рославлев громыхнул кулаком по столу!
— Так что же ты… — Он закончил крутой бранью,
— Трус, — спокойно сказал Чубасов. — Трус. Вот ты кто.
— Плюнули ему в морду, — прогудел Рославлев, — так он до того перепугался, даже не вытирается! Он садится в поезд и везет плевки с собой на завод!
— Сколько надо дней, чтоб накрутить на моторе недостающую тысячу? — спросил Чубасов,
— Если работать так, как до сих пор, по три-четыре часа в сутки, то почти год.
— А кто тебе велел по три-четыре часа? Знал, что не обходимо больше, пришел бы в партком, добивался бы! А если на двухсменную работу? А если по двадцать часов в сутки? …
Бахирев кротко глядел в красивые яростные глаза парторга.
— Тогда около двух месяцев.
Чубасов не желал бахиревских заглядываний. Он отвернулся, сказал:
— Значит, надо организовать по двадцать, а то и по двадцать четыре часа.
Чтобы успокоиться он прошелся по комнате, стал у окна спиной к Бахиреву и произнес:
— Ты забыл о коллективе. А коллектив про тебя не забыл. Выбрали тебя в партком. Выступали люди, дрались, можно сказать, за тебя… Слыхал?
— Слыхал…
— Будешь по партийной линии двигать прогрессивную технику. Первая твоя партийная нагрузка. Сегодня вечером заседание парткома о планах работы.
— Но я еще не продумал, с чего начать.
— Зато я продумал. С того и начнем, что тебя надраим. Ясно?
— Ясно, — ответил Бахирев с прежней кротостью, глядя на длинную злую спину парторга.
ГЛАВА 25. ЛЮБОВЬ НА ЗАДВОРКАХ
Окно выходило на задворки, и поверх занавески смутно темнел глухой забор и горбилась крыша курятника. Дмитрий поднялся и ударился головой все о ту же балку,
— О, черт! Строились же люди? Домишки до пупа, а заборищи до небес! Я люблю забор веселый, решетчатый, чтоб за ним гуси-птицы ходили…
— Мне очень интересно знать, какие ты любишь заборы, — с обычной легкой иронией сказала Тина.
Он искоса взглянул на нее. Она лежала на спине, вытянув руки поверх одеяла. Он усмехнулся про себя: «Пионерка в тихий час в Артеке на веранде». «Лежите прямо, дышите ровно». И выражение школьно-пионерское. А ведь минуту назад… Они, женщины, это умеют…»
Теперь у него часто возникало такое ощущение, что она может мгновенно встать и уйти, не оглянувшись, не изменив этого отчужденно спокойного выражения светлых глаз.
Он вырывал часы для свидания с ней трудом и ложью. Он тайком, боясь встречных, пробирался в эту хибару и, придя, натыкался на отчужденность, подобную колкому и острому ноябрьскому льду.
Каждый раз нужно было начинать с того, чтоб расколоть этот лед своими руками, растопить своим теплом.
«Стоит на миг уменьшить мою «теплоотдачу», как снова вся обледенеет, — продолжал он думать. — Не умеет она любить, что ли?»
Их любовь, втиснутая в четыре стены, задыхалась. Размолвки вспыхивали то и дело сами собой, как электрические заряды в загустевшем, застоявшемся воздухе.