Битва в пути
Шрифт:
Вальган опять засмеялся беззвучным смехом. В полутемном кабинете лицо его было искаженным и острым, как лицо упыря. Он начал быстро оглаживать подбородок, но вместо прежнего самодовольства появилось в этом жесте нервическое беспокойство, словно что-то темное бурлило внутри, пузырилось, искало выхода.
«Упырь из того болота, на краю которого сидели мы с Кургановым, — подумал Бахирев. — Все ясно! Кончать надо. Прогнать. Очистить комнату».
— Давай начистоту! — предложил Вальган, — Что ты меня боишься? Ты меня придавил и раздавил. Теперь тебе меня бояться нечего. Откроем гамбургский счет! Ведь ты получше меня знаешь цену кнуту и прянику!
В нем, опьяневшем, полураздавленном,
— Уходи! — сказал он. — По себе, видно, равняешь людей? Ступай домой.
Вспугнутое пресмыкающееся быстро заползло в свою раковину. Губы сжались смиренно. Скорбные веки погасили горячечный блеск глаз. Упырь исчез.
Вальган подошел к окну и высунулся из него, подставляя лицо дождю и ветру.
— Дай еще раз посмотреть. Из твоих окон лучше видно. — Капли дождя текли по его лицу. — Сколько споров было, когда звезду поднимали, — тихим, почти трезвым голосом заговорил он. — Какую делать? Красную? Огненную? Разноцветную?.. Мне и звезду жаль. Да что звезда? Циферблата на площади—мне и того жаль… Ну, все… Я иду… иду…
Он повернулся. Перед Бахиревым стоял незаслуженно пострадавший, умный, тонкий, ушибленный жизнью человек. Тоскливые глаза его все еще не могли оторваться от заводских огней.
— Я иду… иду… — машинально повторил он, и видно было, что в эту минуту не существует для Вальгана ничего, кроме боли прощания, кроме этих заводских огней, огненных арок, звезды над Дворцом, циферблата на площади.
Он с трудом перевел взгляд и молча вслед за Бахиревым прошел в прихожую. Здесь, в полусвете и в духоте, человеческая тоска его по заводу растворилась, угасла, нервный подъем его схлынул, силы на минуту покинули его, и опьянение тотчас взяло верх. И опять он горько и злобно забормотал:
— Меня… Вальгана! В щель на Грязищевой улице!.. Для меня это даже не существование! — Он пятью пальцами впился в руку Бахирева и отчетливо прошептал в лицо: — А я хочу… су-ще-ство-вать! — Казалось, не в руку, а в любое горло он вот так же вопьется цепкими, как жлешни, пальцами, если это даст ему возможность «су-ще-ство-вать» по-вальгановски.
— Существуют тли. Люди живут! — сказал Бахирев. — Зачем ты опустился до такого вот подлого состояния? Возможности работать никто у тебя не отнял.
Бахиреву случалось видеть людей и в худшем положении. Ему приходилось свидетельствовать в пользу человека оговоренного, невинно осужденного. Он видел во время войны искалеченных юношей, видел людей в цвете лет, бившихся в предсмертной агонии. Ни осужденные, ни искалеченные, ни умирающие не теряли человеческого. У каждого оставалось сознание долга или подвига, любовь к родным и к родине, интерес к делу, вера в людей. У Вальгана, казалось, не было ничего. Не зная внутренних ценностей, он превратился в ничто, когда рухнули внешние, столь жадно желанные. Комнатушка на Грязищевой улице была крахом его судьбы и философии. Понял Бахирев и то, почему Вальган постучал в его дверь. Ему некуда было пойти. Он окружал себя теми, кого сам называл «холуями». Они и вели себя по-холуйски— в час катастрофы разбежались.
Вальган надевал генеральскую шинель, не попадая руками в рукава.
— Мне завтра преезжать… Как там насчет грузовичка? — улыбнулся он робко. — Можно грузовичок?
Бахирев сморщился от стыда за него.
— Погрузим и посадим. За кого ты людей считаешь, в самом-то деле? Плохо устроишься, захочешь на завод или вообще сюда, в город, в область, — пиши. Ведь умеешь же ты работать, черт побери! Ведь человек же ты, в конце концов!
— Ну, спасибо, спасибо… — Вальган растроганно заморгал
— Ты забудь… что я тут наговорил. Понимаешь, какое у меня состояние. Говорю и сам слов своих не разумею. Сложна, сложна жизнь… Сложна, сложна…
Ссутулившись, он вышел и стал медленно спускаться с лестницы — тихий, ушибленный сложностями жизни человек, с блеском старых заслуг, с тонкой горечью в складке еще сочного рта.
Он ушел наконец, и Бахирев тотчас шире распахнул окно. Даже стакан, пригубленный Вальганом, хотелось. выбросить. Этим пальцам, таким цепким, так жадно ласкавшим собственный подбородок, доверить доброе оружие? Но эти пальцы ловки, сильны, неутомимы. Они могут многое. И весь этот сложный, противоречивый человек, для которого превыше всего свой блеск и свое процветание, может многое. Он может и беззаветно работать сутки, он может и любить завод и даже тосковать об одуванчиках, некогда собранных на руинах и украшавших первые универсально-фрезерные…
Когда такой, как Вальган, дышит одним дыханием с коллективом и живет под его тысячеглазым и ежечасным контролем, упырь чахнет, скрючивается, заползает в тайные глубины, теряет силы. Но вот человек почувствовал. себя не среди людей, а вне их оздоровляющего дыхания, вне их тысячеглазого контроля. И упырь обретает силы, тянет щупальца, изменяя лицо и улыбку, движение и повадки, образ жизни и даже образ мышления.
ГЛАВА 30. ДОМА И НА ЗАВОДЕ
Спасительный кабинетный диван Катя вчера отдала в перетяжку. Бахирев прошел в спальню. Он лег с краю, старательно забаррикадировавшись простыней и одеялом. Катя не повторила вчерашней попытки приласкаться. Его личная жизнь все осложнялась.
С тех пор как он стал директором, еще труднее стало приходить в заветную хибару. Меньше времени и больше глаз вокруг. Когда сменный инженер Бахирев ехал на трамвае или шел пешком в соседний поселок, это не вызывало особого внимания. Но когда новый директор завода шел проулками или стоял на трамвайной остановке, не было прохожего, который не оглянулся бы.
— Не бывает вечных тайн, — говорила Тина безнадежно. — Рано или поздно все откроется. И тайны директора еще краткосрочнее, чем тайны сменного инженера.
Но он, поднятый волною успеха и охмелевший от широты, распахнувшейся перед ним, терял осторожность, предусмотрительность.
Он уже не ходил к ней, а доезжал до главной улицы поселка, там отпускал машину и брел в переулок. Все это было сложно, но ему хотелось думать сейчас не о сложностях, а о том, что несет завтрашний день, переполненный желанными делами.
…Бахирев скоро уснул. Катя слушала его дыхание, но не спала. Почти год муж был далек от нее. Сперва он объяснял свою отдаленность усталостью от тяжелых событий и борьбы. Но вот наступили счастливые дни. Новую директоршу окружало всеобщее уважение. Она собиралась переезжать в директорскую квартиру, наново обставляться и устраиваться. После трудной доли жены сменного инженера, изгнанного, снятого, опозоренного, директорская участь казалась особенно радостной. Катя ждала, что счастье снова сблизит ее с мужем. Этого не случилась. Что-то противоестественное вошло в ее жизнь с мужем и не уходило. Всегда спокойная и ищущая спокойствия, она долго сама усыпляла свои тревоги. Недавно она разговорилась с Рославлевой. Жена Рославлева, высокая, под стать мужу, красивая женщина, успевала и pаботать на заводе, и растить детей, и вести дом, и даже командовать своим густобровым «Валюшей».