Битва в пути
Шрифт:
И вдруг ей стало казаться, что глаза эти чересчур наивны. В наивности их померещились приторность и нарочитость. Манера каждый вопрос окружать цепью разных «с одной и с другой стороны», стала подозрительной. «Ведь человек с ясной душой и отвечает ясно: «да» или «нет»…»
В тишине полуночной пустынной комнаты смятенные мысли тревожно разрастались. Вместо знакомого старческого лица возникала маска притворщика и соглядатая. Тогда Тина спохватилась в ужасе и отвращении к самой себе: «Что со мной? Я подлая! Так не верить другу… — С упреком смотрели из темноты чистые гейзмановские глаза. — Но если верить
Две веры — вера в чистоту друга и непререкаемая вера в непогрешимость правосудия — не совмещались. И потерять первую было легче, чем потерять вторую. Потеря первой была лишь мучительной частностью, а потеря второй грозила Тине крахом жизненных основ. И сила жизненного инстинкта направляла мысли по первому, не столь мучительному пути… И снова излюбленная поза старика — опущенные плечи и настороженно выглядывающая голова — начинала казаться типичной позой соглядатая.
И снова Тина садилась на кровати и в страхе спрашивала себя: «Что же, что же со мной?»
Отец пришел поздно. Тина босиком выбежала в переднюю?
— Что? Как?
— Чудовищная ерунда!
— Но как же это могло?! Ты же сам говорил, у нас зря не возьмут!
— Исключения возможны всегда… Лес рубят — щепки летят. Но все скоро выяснится. Это дело дней.
Юрия вызвали из экспедиции телеграммой. Он прилетел вечером и тотчас приехал к Тине. Он молча взял ее ладони и прислонился к ним лбом.
— Тина, я поживу у вас пару дней. Дома слишком тяжело.
— Поживи сколько хочешь.
— Я уеду через два дня. Здесь будет действовать брат. Я буду хлопотать через Москву… И для меня лучше всего в эти дни быть не здесь, не на отцовской кафедре, а под эгидой академика Ломова. Мировое имя. Я думаю, если кто-нибудь сможет помочь, так это он.
Через день, прощаясь, он поцеловал ее и сказал:
— Как хорошо, что у меня есть еще и этот дом! Хорошо, что есть ты, Тина.
Он писал ей часто и нежно. Но все происходившее меж ними отодвигалось Тининой тревогой за отца.
— Дело дней… — твердил отец о старике Гейзмане. Но проходили дни, прошло больше месяца, а старик все еще сидел.
Отец стал молчалив. Он избегал разговоров с Тиной о старике. Тина знала только, что к его письмам и заявлениям присоединилось еще несколько человек.
Однажды он пришел разгоряченный. Он отказался от ужина и принялся быстро ходить по комнате. Тине послышалось, что он говорит сам с собою. Она вошла в кабинет. Отец был вне себя. Он остановился и продолжал говорить:
— Меня, коренного пограничника, обвинить в защите шпиона! — Он рассмеялся сухим, гневным, не своим смехом. — Как будто я половину жизни не стоял на страже границы! Я привык ловить шпионов, нападать на врагов и всячески защищать мирный труд советских людей! Как же я могу не стать на защиту, когда…
Он задохнулся, несколько раз трудно сглотнул что-то, подошел к столу, не нашел стакана и прильнул к горлу графина с водой. Выпил почти всю воду, остатки плеснул себе на руки, заливая ковер и кресло, мокрыми ладонями протер лицо. Успокоившись, он заговорил уже с усмешкой:
— Договорились до того, что у меня «примитивно-пограничное» представление о враге: «По ту сторону чужак, по эту — свояк». Я другое скажу. Была у нас собака Иртыш. Она людей с той стороны
Из Москвы приехал видный работник МВД, и Борису Борисовичу удалось добиться личной встречи с ним. Он вернулся спокойный. Тина прильнула к нему.
— О чем вы говорили? Что ты сказал ему?
Он ответил коротко и почти весело:
— Сказал, что вся эта история пахнет провокацией, — Все будет хорошо, папа?
— В конце концов все должно быть хорошо!
Проснувшись среди ночи, Тина увидела свет в кабинете. Она бесшумно подошла к двери. Отец сидел в низком кресле и разбирал бумаги. Пижама его была расстегнута, кучи бумаг, и целых и разорванных, лежали на ковре. Но Тину поразил не столько этот ночной разгром в кабинете отца, сколько взгляд его. В этом остановившемся, ушедшем в глубь себя взгляде Тина прочла непонятное, пугающее.
— Что ты? Что с тобой? Он прижал ее к себе.
— Ничего, дочка. Я привожу в порядок свои бумаги, И знаешь, что я тебе скажу? Они были правы в одном. У твоего старого пограничника действительно примитивное представление о враге. Все сложнее и… опаснее… чем я думал.
Он умолк. Она боялась спрашивать, боялась словами сбить поток незнакомых ей мыслей. Помолчав, он продолжал:
— Но вот в чем главное. Между внешним врагом, от которого я привык охранять родину, и внутренним врагом огромная разница. Внешний действует массами, войсковыми соединениями. Внутренний враг в наших условиях единичен. Как бы он ни был хитер и опасен — это единицы! И обреченные единицы. Что бы ни случилось, помни это…
— Почему я должна помнить это, папа?
— Чтобы зрело и верно судить обо всем, что бы ни случилось…
Спокойная, печальная твердость была в словах и взгляде. Тину бил озноб.
— Но что может случиться, папа?! О чем ты думаешь, папа?!
Он не ответил, но, как в первый день их встречи, он посадил ее к себе на колени…
Утром он был молчалив, спокойно-сосредоточен.
Шли дни, и можно было подумать, что все как прежде.
Но когда далеко за полночь раздался стук в дверь, он не удивился и встретил пришедших так, словно ждал. Происходящее казалось Тине нереальным. Она молчала, двигалась, как во сне, и только с жалкой торопливостью все старалась помочь отцу одеться — подавала носки, пояс, галстук… Она запомнила, как, выпрямившись, он туго, по-военному затянул пояс, глубоко, как перед прыжком в воду, вздохнул и обнял Тину.
— Скоро все выяснится, и я вернусь… Но… что бы со мной ни случилось — помни: их единицы… Они обречены. Это дело времени. Помни это и верь партии. Верь партии! Тому верь, что вложено в нее лучшими людьми двух столетий! Без этой веры нельзя жить. Запомни, что я тебе сказал.
Она, дрожа, вцепилась в его плечи.
— Пора, — сказал один из пришедших.
Отец вышел в прихожую. Тина бросилась за ним. Ее остановили:
— Нельзя.
Она прильнула к окну. Свет соседнего окна падал на темную, закрытую машину. Показалась группа людей, среди них и выше всех их отец. У входа в машину мелькнула неповторимая линия широких плеч, седая, крупная львиная голова.