Битва в пути
Шрифт:
— Валентин Корнеевич — валет не простой, а козырной! — ответил ему другой. — Этот валет тузов бьет!
Рославлев сам понимал, что он «валет козырной». Он едва поздоровался с Бахиревым движением зубных щеток-бровей и продолжал говорить со старым мастером Малютиным.
«Да, это не Сагуров! Отнюдь не Сагуров!» — вздохнул про себя Бахирев и тихонько присел к столу.
— Восемьсот бракованных коленвалов накопили! Чей брак?
— Как его определить? Брак давний! — вздохнул всегда хмельной мастер с вихляющимся телом, с быстрыми, но неверными, как у летучей
— Кто у вас групорг? — спрашивал Рославлев.
— Василенку выбирали. Или это в том году был Василенко? Не припомню…
— А кто комсорг?
— Да все они у нас комсорги! Что безусый, то распоряжается! Что безусый, то и комсорг!
— Так кто ж, прах вас возьми, у ват в активистах? — рассвирепел Рославлев. — На кого опираетесь? На стойку вы опираетесь, вон там, на углу, в распивочной… На стойку! Вот на кого!
Когда мастер ушел, Рославлев, не меняя презрительно-враждебного тона и избегая обращаться к Бахиреву, буркнул куда-то в сторону:
— Не моторный цех, а вотчина князя Малютина… Кто ему норму водки не поставит, тому он норму выработки не выставит…
— Пишите рапорт, — кратко сказал Бахирев. — Я дам приказ об увольнении.
— Восстановят. Увольняли уже. Суд восстановил. Однако обещание несколько смягчило Рославлева, и, пользуясь этим, Бахирев заговорил о хронометраже:
— Нам надо спешить. Цифры помогут в два дня выявить всю картину.
Рославлев отрезал:
— Я привык ориентироваться по людям у станков, а не по цифрам на бумаге. Сверхспешки не люблю и нужды в ней не вижу.
«Этого не перегрубишь, — понял Бахирев. — Если бы к я не видел нужды в сверхспешке». Но дамоклов меч висел над ним. Он помолчал, потом покряхтел, потом что было силы дернул себя за вихор и наконец произнес мягким, скрипуче-сладким голосом:
— Я вижу нужду, Валентин Корнеевич.
— Вы и проводите, коли вы видите. — Рославлев как ни в чем не бывало занялся бумагами.
«Ну, зверь!» — подумал Бахирев, но стерпел и это,
— Хорошо. Договорились. Я проведу. Он чувствовал себя оплеванным.
Со следующего утра технолог и активисты-комсомольцы встали на основных линиях с хронометражными бланками в руках.
Данные хронометража получились доказательными, надо было обсудить их с Рославлевым.
«Вызвать его? Еще и не придет на вызов! Пойти самому? Опять оплюет с ног до головы. Черт с ним, пусть плюется, верблюжина, делал бы дело! Пойду завтра с утра, растолкую, как и что получилось! Авось дойдет!».
Но еще вечером Бахирев случайно столкнулся с Рославлевым у Чубасова.
С Чубасовым Рославлев разговаривал без мрачной грубости, знакомой Бахиреву, а уважительно и даже по-дружески шутливо:
— Разрешите доложить, товарищ парторг! Коленвал не подчиняется решениям партии, потому что он беспартийный. Примите коленвал в партию!
— Коммунистов просишь? — понял Чубасов.
— На линии коленвала, у сердца мотора, ни одного коммуниста и комсомольца.
— Придется помочь, — согласился Чубасов.
— Придется. Всю работу линии коленвала надо переорганизовать. Есть у нас тут одна стоящая бумажонка! — Маленькие глазки метнули из-под зубных щеток мгновенный, но дружелюбный взгляд на Бахирева. Огромные ладони неуклюже разгладили бланки
Бахирев почувствовал, как губы его сами собой растягиваются в довольную улыбку.
И этот неприступный бастион наконец дрогнул…
В воскресенье Бахирев решил поработать дома, но с утра, садясь за письменный стол, уже тосковал по заводу.
Катя только что отправила детей вместе с жившей у Бахиревых родственницей на детский утренник и теперь одна заканчивала прерванный завтрак. Обычно Бахирев уходил из дому, когда все еще спали, возвращался поздно вечером и давно выключился из течения повседневной домашней жизни. Неубранная столовая, утренняя Катя, в халате, с распущенной по-девичьи косой, сборы домашней работницы на базар — все было внове для него. По контрасту с бурной и деятельной заводской жизнью все здесь представлялось монотонным, нарочито замедленным, как на заторможенной киноленте. Он невольно пожалел Катю: «Мне и дня не обойтись без завода, а она год за годом в четырех стенах».
В нем всегда жило подспудное чувство вины перед женой за то, что целое десятилетие она по необходимости была замкнута в узком семейном кругу. Правда, уже несколько лет назад эта необходимость отпала. Он зарабатывал достаточно для того, чтобы держать домашнюю работницу. С ними постоянно жила одна из двух Катиных теток. Однако это ничего не изменило в жизни Кати. Она собиралась поступить на курсы садоводства, но так и не поступила. Начала заниматься музыкой, но бросила. Месяца два назад при заводе открылись курсы иностранных языков. Бахирев обрадовался:
— Курсы для инженеров и техников, но я попрошу сделать для тебя исключение. Как здорово все складывается! Ты будешь переводить новейшую техническую литературу, овладеешь интересной профессией. Будем вместе работать, ты будешь помогать мне, я — тебе!
Катя сперва увлеклась его затеей, но вскоре стала пропускать занятия и на вопросы мужа отвечала:
— Ах, до курсов ли мне сейчас?. На людей глядеть тяжело!
Теперь отношения Бахирева с заводскими людьми стали налаживаться, и он осторожно спросил:
— Катя, ты так и не ходишь на курсы? Ведь сейчас нет той враждебности, что раньше.
— Ты, кажется, забываешь, что я мать троих детей! — Болезненное раздражение прозвучало в голосе. — Мне же вздохнуть некогда.
«Трое детей, — думал он. — Трудно, конечно! Но как же жены Рославлева и Шатрова и сотня других заводских женщин? И детей растят, и работают, да еще успевают и учиться, и нести общественные нагрузки, и участвовать во всяких самодеятельностях…»
Говорить об этом с женой — значило вызвать новый поток обиды. Он решил в домашней обстановке применить любимый производственный метод — хронометраж. Он положил перед собой часы и, занимаясь, краем глаза следил сквозь раскрытую дверь за Катей.