Битва в пути
Шрифт:
Она ободрилась:
— Вот ты все упрекаешь: «Трое женщин в доме». Разве я просила? И зачем мне тетя Маня? Она не помощница. Еще когда у нас живет Нюра…
— Ну, вызывай тетю Нюру! Я ведь не хотел упрекать! Я думал только посоветовать, как сэкономить время… Ты то в столовой, то в прихожей…
— А знаешь, почему я пошла в прихожую! — застенчиво улыбнулась она сквозь слезы. — В зеркало видно было тебя… Я совсем мало тебя вижу. Я долго протирала зеркало в прихожей и все смотрела… Мне виден был твой профиль и что ты делаешь… Мне хорошо было…
Он быстро
Шел весенний ремонт заводоуправления, и директорскую столовую временно перенесли во Дворец культуры, в комнату под буфетной. В первом этаже помещались пионерские комнаты Дворца — частое местопребывание Ани и Рыжика.
В первый же день, ровно в семь, в час бахиревского обеда, дверь приоткрылась, и осторожно заглянули рожицы Ани и Рыжика. Бахирев напоил детей чаем с пирожками из буфета.
— Мы будем каждый день приходить сюда! — заявил Рыжик. — Дома тебя или нету, или ты читаешь.
Утром детей горячо поддержала жена.
После неудачной попытки домашнего хронометража Бахирев старался быть внимательнее к жене; он выписал ей в помощь желанную тетю Нюру, привез в подарок флакон духов и даже выкроил полтора часа, чтобы сходить в кино. Он со страхом вспоминал тот поток разоблачений, который чуть было не подточил все его семейное благополучие. Семья была его глубоким тылом, и он знал; чем напряженнее борьба, тем нужнее надежный тыл.
И Катя, ободренная его вниманием, обрела былое мягкое спокойствие. Они оба дорожили укреплением пошатнувшегося было семейного благополучия. Кате хотелось, чтоб муж как можно чаще бывал с детьми, и она обрадовалась маленькой новой возможности.
— Пусть хоть полчаса в день посидят с отцом! Это так важно для всех нас!
Для детей этот час стал праздником, а для Бахирева — единственным часом дневного отдыха. Рядом, в конце коридора, была угловая полукруглая, со всех сторон застекленная, запертая на замок веранда. Бахирев попросил открыть ее и поставить там стол:
— Хоть полчаса подышать воздухом!
Войдя в первый раз в это стеклянное, повисшее в воздухе гнездо, он на миг забыл все свои тревоги: так просторен и ясен был вид, открывавшийся отсюда.
Солнце слепило и сияло со всех сторон. Прямые, как стрелы, аллеи, с яркой зеленью деревьев, с пестротой весенних клумб, убегали к реке. Вдалеке реку пересекал мост, повисший в голубизне, как тончайшее кружево.
Возле окна на подрамнике стояла незаконченная картина. Художник изобразил то, что сейчас видел Бахирев. Картина была странной: мужская точность и сила линий сочетались в ней с детской яркостью красок. Художник не знал полутонов. Небо голубело, как эмаль, кирпичные трубы отдавали кумачом, зелень была густоизумрудного цвета. «Завод после хорошей автоматической мойки под давлением», — подумал Бахирев.
— Это наши заводские художники готовят выставку к двадцатипятилетию завода, — объяснила заведующая столовой. — Здесь рисует Карамыш.
«Карамыш? Значит, она рисует? Не надо, чтоб она приходила сюда». Он несколько раз
— Переселить ее? — спросила заведующая. — Хотя такого вида нет ниоткуда. И приходит-то она на часок после работы.
Ему не хотелось ее видеть, но он не мог прогнать ее с облюбованного места.
— Куда же денешься? Пусть приходит.
На этот раз он задержался в цехе и, спеша к детям, жалел о том, что лишится той короткой близости с ними, которая так освежала его. Но когда он пришел к себе в «фонарик», круглый стол был уже накрыт, Рыжик, Аня и Бутуз сидели возле Карамыш.
— Ну, еще про форсунку! Тетя Тина, давайте еще! — просил Рыжик. — А какая это вспышка? На что похоже?
— Ну, как тебе сказать… — Она увидела чайник на столе. — Немножко похоже, как пар из носика.
Только тут дети увидели Бахирева.
— Папа! — в ажиотаже закричал Рыжик. — Нам тетя Тина рассказывала о форсунке. Трактор, такой большущий и все время в грязи, а внутрь не допускает даже пылинки! Одна пылинка — и форсунка уже не будет работать!
Карамыш поднялась и хотела уйти.
— Выпейте с нами чаю, — предложил Рыжик.
Она взглянула с подкупающей застенчивостью, и Бахирев невольно поддержал сына. Дети усадили ее.
— Бутуз, мыть руки! — скомандовала Аня.
Бутуз заревел. Он обладал способностью плакать часами упорным, нудным плачем. У него не было ни деловитости Ани, ни живости Рыжика, плач был его единственной возможностью стать центром общества. И чем больше его успокаивали, тем самозабвеннее он гудел.
— Не хочу мыться-а-а! — выводил он густую, похожую на гудок ноту.
— Вот я тебя стукну! — пригрозил Рыжик. Бутуз тотчас взял тоном выше.
— Вот мы его сейчас выпроводим отсюда, — сказал Бахирев.
Бутуз начал захлебываться.
— А трактор не пускают на конвейер, пока он не умоется, — спокойно сказала Карамыш. — Ты знаешь, как трактор умывается? Вот выходит блок цилиндров — это первый кусочек трактора — из моторного цеха. И весь-то он черный, страшный, еще грязнее, чем твои ладошки. И катится он прямиком купаться! Только он не гудит, как ты, а идет себе тихонько-тихонько…
Бутуз гудел теперь тоном ниже, желая одновременно и гудеть и слушать.
— Есть у него своя душевая комната, называется моечная камера. Когда ты совсем перестанешь гудеть, тогда я тебе дальше расскажу. — Бутуз спустил еще полтона. — Поведут его в душевую, закупорят одного да как дадут со всех сторон кипяток!
Бутуз постепенно затихал.
— Вылезет он и просит рабочих: «А ну, проверьте, все ли мои дырочки вы промыли?» И вот рабочий берет лампочку и шомпол — это такая палочка — и начинает светить все щели и дырочки. Потом трактор просит: «А ну, обдуйте меня!» И начинают его обдувать! Вот обдуют его, обсушат, — продолжала Карамыш, — и только тогда отправляется он на конвейер. Ну, поехали в душевую!