Битва веков
Шрифт:
— Я князь родовитый, знатный. Происхождением своим Иоанну вровень! Удел мой древностью его володениям не уступает! И права мои исполчать, карать и миловать ничем царских не хуже! Отчего я отказываться от всего, предками добытого, должен?! И твоего согласия на сии унижения, князь Андрей Васильевич, я, прости, никак не понимаю!
— Хорошо, Михаил Иванович, я тебе расскажу. Расскажу без утайки все, до последней мелочи. Помнишь, в гостях у боярина Басманова я на будущее погадал и набег усмотрел татарский? Точно так же я и на будущее Руси нашей заглянул. И знаешь, что открылось взору моему? Кровь, смерть, разрушение, засилье басурманское от моря и до моря. И не станет имени русского, и не станет веры православной, ничего не станет. Сгинет все во мраке и ужасе.
— Верно ли это? — сглотнув, спросил князь.
— Татарский набег, сам помнишь, остановили. Вот и эту беду я отвести пытаюсь. Набожность государя нашего тебе известна. Средь знати нынешней он чуть не един, кто нашей веры держится, а не на ляхов загульных оглядывается. Потому я его с первого дня и оберегаю всеми силами. Теперь мне нужен ты.
— Ты прямо перст Божий!
— При чем тут я? Судьба. Шереметев Иван мертв, за ним прямо как специально охотились. Князь Владимир Старицкий на измене не раз пойман, и кабы моя власть — давно бы в петле болтался. Князь Курбский предатель открытый. Скажи мне, княже, кто у нас на Руси по знатности ныне первым остается?
— Я! — заиграл желваками Михайло Воротынский.
— Османов не уговаривать нужно. Их бить всеобщей силой надобно. Всей, что только у нас на Руси соберется. Вот только кто силу сию в сечу поведет? Кто пойдет за мной? Я ведь князь Сакульский по праву владения, по рождению я боярин Лисьин. Ты законы местнические знаешь, за мной не пойдут. За князем Хворостининым тоже не пойдут, он из княжичей малых. Иоанн храбр и отважен, однако же сильнее в молитвах, нежели в сечах. Тут воевода нужен опытный, знающий, храбрый. И знатный. Настолько знатный, чтобы и земские бояре, и опричные с равной готовностью под его дланью собрались, места и власти его не оспаривая. Воевода такой на нашей земле один, и ты, как бы скромен ни был, это знаешь.
Воротынский промолчал.
— Былого не вернуть, княже. Вольницы прежней не будет, удельных армий, судов, законов — тоже. Ты можешь проклинать новые порядки и государя, можешь принять постриг и провести остаток дней над могилами предков, оплакивая былые деяния. Но знай, Михаил Иванович, не будет вскорости могил этих. И усыпальницы сей не будет. Снесут ее, разберут на кирпичи для минарета. Дочери твои станут татарскими наложницами, земли твои бывшие — султанатом, а память предков твоих сгинет в небытие, ибо кому нужна память о заслугах истребленного врага? Ни веры, ни имени, ни памяти… Не останется ничего.
Андрей Зверев сделал шаг вперед и осторожно поставил грамоту на ближайший склеп.
— В такое время довелось нам жить, княже, что ради спасения Руси нашей каждому на жертвы идти надобно. Простые ратники ради свободы русской живот свой жертвуют на ратном поле. Государь ради будущей державы пожертвовал душой. Тебе нужно пожертвовать удельной честью. Выбор за тобой.
Князь Сакульский выпрямился, перекрестился на взирающий со стены лик, низко ему поклонился и вышел из часовни.
Ушкуй
— Отваливай! — облегченно махнул рукой князь.
— Подожди, дитя мое, — коснулся его плеча Филипп и, ничего не объясняя, ушел на нос, опустился на свое место у борта, где спал и дневал нею дорогу на простой травяной циновке.
Андрей послушался. Пассажир успел произвести на него достаточное впечатление, чтобы не перечить его советам. И оказался прав. Вскоре после рассвета по слегам простучали копыта, послышались шаги спешившихся гостей.
— Прости, княже, что задержался, — перемахнул борт одетый в сверкающую золотом ферязь Михайло Воротынский. — Сбирался долго. Но рухляди больно много выходит. Посему жена и дети посуху обозом поедут, я же с тобой решил. Пару холопов взял, прочая челядь пусть с добром возится.
Зверев подошел к нему, крепко обнял и приказал:
— Руби к чертям канаты, бездельники, поднимай паруса! С Богом!
Сберегая время, Андрей приказал править не в Москву, а сразу повернуть с Оки на Клязьму. По ней ушкуй поднялся до Шерны и осторожно, ежеминутно опасаясь цапануть килем близкое дно, прокрался по узкой донельзя речке Серой последние версты прямо до Александровской слободы.
Разумеется, его появление не прошло незамеченным — уж очень редкими гостями были морские ушкуи на мелких русских реках. Хотя осадка в два локтя и кажется достаточной даже для проток, которые можно перейти по пояс — но нередко случающиеся на излучинах отмели, топляки в лесах, узкие петли на заболоченных участках русла делают такое плавание предприятием весьма рискованным. Зато князь Сакульский сэкономил несколько дней пути от Нерли или Владимира и несколько часов в самой слободе — к тому времени, когда путники дошли до царской резиденции, их уже ждали.
Государь принял всех троих в той же скромной келье, из которой отправлял Андрея в дорогу. Скользнув по князьям взглядом, царь склонился перед Филиппом, с трепетом поцеловал ему руку:
— Я ждал тебя, отче.
— И я ждал встречи с тобой, сын мой! — неожиданно сильным, суровым голосом ответил старец. — Дурные вести о деяниях твоих доходят до обители нашей! Известно мне, решил нарушить ты обычаи древние, Господом самим установленные на земле нашей. Что забираешь добро у людей невинных и сгоняешь их с отчин родительских, что гнев обрушиваешь на рода, которые издревле опорой стола великокняжеского были, что кровь проливаешь тех, кто тебе происхождением равен.
— Истинно так, отче, — согласно кивнул Иоанн. — Взял я грех на душу свою, дабы сохранить силу державы моей. Караю виноватых в замыслах греховных, спасаю чистых душой своей. Разве душа князя дороже для Господа души рыбака?
— Ты берешь на себя роль Господа, сын мой?
— Я помазан Господом владеть сим народом и беречь его! Разве не вправе я карать грешных и спасать невинных в землях своих? Разве не простит Бог греха, мною на себя во имя других принятого? — заглянул в глаза инока царь.
— Я буду молиться за спасение твоей души, сын мой, — ответил старец. — Но Бог все равно видит их и запомнит все до единого.
— Знаю, отче, — смиренно ответил Иоанн, — и помню о том каждый миг. Ведомо мне, душа моя должна быть исполнена раскаяния за свершенное. И страшно мне, что нет во мне сего раскаяния, ибо вершил я лишь то, избежать чего не в силах, коли блага для державы желаю.
— Ты строг к себе, сын мой, — несколько смягчился инок. — Вижу я боль и страдание в душе твоей, и боль сия есть столь нужное тебе раскаяние. Но прошу тебя: останови меч свой! Не ломай созданного Божьей милостью и предками твоими. Ибо сломать легко. Построить новое куда тяжелее.