Битва веков
Шрифт:
— В этом мире нет ничего неизменного, — не выдержал Зверев, чувствуя, как речи игумена вызывают в окружающих нечто, похожее на наваждение. — День приходит на смену ночи, лето на смену зиме. Травы растут и умирают, давая место новым росткам. Низменной бывает лишь смерть. Камень мертв и неизменен, живая кошка на нем меняется каждую минуту. Сухое дерево застывает на годы, живое меняется день за днем. Русь, слава Всевышнему, еще жива. А значит, должна расти и изменяться.
— День сменяет ночь и зима лето по воле Божией, князь, — укорил
— А разве государь наш не может быть рукой Божией, которая и вершит перемены по воле небес?
— Про то судить можно лишь по делам его!
— О сем тебя и прошу. — Иоанн выпрямился. — Благочестивость и бескорыстие твое, отче, известны далеко за пределами обители Соловецкой. Известны и знаки, коими Господь указал свое к тебе внимание. Посему прошу тебя, отче, судией стать делам моим и моим духовником. Прошу принять место митрополита от благодетеля моего отца Афанасия, который на покой давно просится.
— Сие не честь есть, а тяжесть великая, — оперся Филипп на посох, прихваченный из Горицкой обители. — Ты желаешь, чтобы за души всех людей православных я пред Богом отчет нес и за твою тоже. Душ сих немало и многие зело грешны.
— Да, отче, — опустил голову Иоанн.
— Крест сей приму лишь того ради, коли облегчение миру православному сотворить смогу, — ответил инок. — Откажись от странностей своих новомодных, отмени опричнину, следуй законам отчим и дай земле русской упокоение!
— Кладбищенское… — тихонько прокомментировал Андрей.
— Законы новые, по коим опричные земли живут, я принял, дабы кровопролития междоусобного избежать на веки вечные, — недобро прищурился Иоанн. — Отказаться от сего грех куда более тяжкий, нежели вовсе без покаяния жить! Ибо кровь, что избежать мог, но не избежал, моим проклятием станет.
— Коли не откажешься от опричнины своей, то мне митрополитом не быть! — стукнул посохом об пол Филипп.
— Ну и правильно, не соглашайся! — поддержал его Андрей. А когда все повернули к нему головы, добавил: — Государь хотел, чтобы ты, святой человек, его совестью стал. А зачем правителю совесть? Все знают, что для властелина совесть — лишняя обуза. Так что правильно. Не соглашайся.
Иоанн гневно вскинулся — но уже через миг успокоился, его губы даже тронула слабая улыбка. Соловецкий же игумен нахмурился, задумался надолго. Кивнул:
— Вижу я, сын мой, боль и смятение в душе твоей. Она есть ныне твоя епитимья, на тебя свыше павшая. Молить Господа я стану о спасении души твоей. Пусть он явит свою волю. В его власти прощение, не в моей. — Старец осенил царя знамением и покинул келью.
— Я рад твоему возвращению, князь Михайло, — глядя на закрывшуюся дверь, поздоровался Иоанн.
— Я вернулся на службу ратную и желаю согласие твое получить на план, что мы с Андреем Васильевичем придумали для усмирения бедствия татарского. — Князь Воротынский норовом мало отличался от святого старца и не собирался отдать себя царской воле просто так. —
— Я бы и рад все силы тебе отдать, княже, да токмо один знакомец твой войну в Ливонии затеял с неведомым мне умыслом, — перевел свой взгляд на Андрея Иоанн. — Пользы державе от приобретений сих никакой. Земель свободных там меньше, нежели я князю Сакульскому на Свияге пожаловал. Порты бесполезны, ибо дорог от Руси туда нет. Токмо морем плыть. Мыслил я путь по Двине открыть, Полоцк взял, что реку сию запирал. Но и он стал пустым приобретением, ибо по Двине товары не пошли. До ее верховьев по Руси путь куда сложнее выходит, нежели через Новгород морем.
У Зверева в горле отчего-то внезапно запершило. Он прокашлялся, отвел взгляд.
— Приобретений мало, — продолжил государь, — однако же и тем, что есть, то шведы, то ляхи, то датчане угрожают постоянно, и посему в городах и дозорах приходится полки постоянно держать общим числом до пятнадцати тысяч ратников. И это притом, что по разряду последнему по всей державе лишь шестьдесят тысяч людей служивых в войско исполчить возможно! Посему, княже, на треть силы, почитай, у тебя уже меньше. А ведь еще и в иных местах стрельцам и детям боярским службу нести надобно. Это еще половина. Вот и выходит, княже, что воевать с сильным ворогом почти нечем. Дай бог токмо порубежье удержать, и то хорошо.
— Ты отказываешь мне, государь?
— Нет, Михаил Иванович, не для того я тебя вернуться просил, чтобы с порога прогонять. Но и ты не спеши. Пытаюсь я ныне войска сии освободить, пытаюсь. Сигизмунд стар и большой войны затевать не жаждет.
— Тогда договориться можно? — с надеждой спросил Андрей.
— Можно, — согласился царь. — Но он отступного хочет. Как людям объяснить, почему без боя отдаем то, за что кровью людей служивых плачено?
— А как же твоя царская воля? — поинтересовался Зверев. — Пред которой все склоняться должны?
— Я, князья, всегда сказывал, что для блага подданных тружусь, — не без гордости ответил государь. — Что ради них грехи на душу беру, ради них кормления отменил и опричнину насаждаю. Теперь настал час, когда народ сам деяния мои оценит и волю свою до меня доведет. Решил я сим летом созвать Земский собор, в коем будут собраны все сословия русские, от духовного и служимого и до черного люда городского. Всем миром решить хочу, как нам жить далее. Менять уклад общий по опричному образцу али старый оставить. Куда полки для общего блага направить, а какие войны прекратить, что за указы мои пользу миру принесли, а каковые менять надобно. Вот пусть Земский собор и решит: продолжить ли войну за ливонскую украину, али взоры свои на юг обратить. Его воле мы и воспоследуем!