Битвы за корону. Прекрасная полячка

Елманов Валерий Иванович

— Зачем же травить. Просто помалкивай, чей он, и все, — пожал плечами я, сознавшись: — Не о том я расстроился. Худо, что прежняя краса у тебя из-за этого, честно говоря, несколько поубавилась, а я на нее рассчитывал.

— Да на что она ему ныне? — грустно улыбнулась она. — Я чаю, в Москве боярышень хоть отбавляй, выбирай — не хочу.

— Увы, любовь у него, — вздохнул я. — Полячку подавай.

— А где ж он ее углядел-то?

— Слыхала, поди, про вдовушку покойного государя? Вот ее. Признаться, надеялся на тебя…

— Сызнова ты промашку дал, княже, как некогда с Кентином ентим, — усмехнулась

она. — Ежели у него любовь, нешто ее возможешь притушить? А коль не согласен, про самого себя вспомни да про Ксению Борисовну.

Крыть было нечем, и я, досадливо поморщившись, умолк, уставившись в окно. Видно в него было плохо, слепило солнце, но я и не ставил целью разглядывать окрестности, будучи увлеченным разработкой новых запасных вариантов. Правда, получалось не ахти, ибо в душе я чувствовал правоту Любавы. Не удастся мне погасить в Федоре это чувство. Никак не удастся.

От досады, что все так плохо складывается, я даже велел остановить возок и пересел на коня, надеясь, что от свежего холодного воздуха мой пессимизм слегка выветрится, да и черные мысли посветлеют. Однако не вышло — едва в мозгу что-то забрезжило, как я отвлекся.

Произошло это на развилке дорог. Одна уходила круто влево, к Вардейке, а вторая вела на восток, к селу Тонинскому. Именно там стоял на обочине какой-то подросток. Кавалькада всадников проносилась мимо него, обдавая комьями жирной грязи (мартовское солнышко старалось не на шутку, отогревая промерзшую за зиму землю), а он продолжал стоять с полуоткрытым ртом, глядя на моих гвардейцев. Отойти в сторону мальчишка не пытался, хотя к тому времени, когда я поравнялся с ним, вся его одежонка, включая и шапку, была изрядно забрызгана грязью. По чумазым щекам его… Я прищурился, вглядываясь. Нет, не показалось, и впрямь слезы. А мгновением позже я признал и самого подростка — Позвон. Ну да, так и есть, он самый, в смысле она самая, поскольку, если мне не изменяет память, Позвон оказался девчонкой Павлиной.

Увидев меня, Павлина проворно сдернула с головы свою шапчонку и склонилась в поклоне.

— Поздорову тебе, князь. — Она бросила быстрый взгляд на остановившийся неподалеку возок, в окошке которого мелькнуло лицо Любавы, и торопливо продолжила: — И княгине твоей тож.

— Благодарствую на добром слове, — кивнул я и, покосившись на открывшуюся дверцу возка, из которого торопливо выбиралась Любава (не иначе как снова тошнит, а значит, предстояла очередная задержка), досадливо поморщился.

Сочувственно глядя на нее, Павлина заметила:

— Ей бы кровавницы отварить али…

— Послал уже за лекаркой, — отмахнулся я и в свою очередь поинтересовался: — А ты не рано ли в путь-дорожку собралась?

— То не по своей воле, — мрачно пояснила Павлина, шмыгнув покрасневшим носом. — Вои твои спознали, что я девка, вот и…

— А что я дозволил до весны остаться, говорила?

Она невесело усмехнулась и ткнула озябшими пальцами в сторону солнышка, неумолимо клонящегося к закату:

— Так она уж настала. Эвон яко оно ныне разгулялось.

— И впрямь разгулялось, — задумчиво подтвердил я, отметив про себя, что держится Павлина молодцом — ни единого жалобного слова.

Гордые мы, значитца, невзирая ни на что. А пальцы синие от холода, да и ноги, поди… Я перевел взгляд

на ее лапти, столь густо вымазанные в грязи, что лыка вообще не было видно.

— А далеко ли путь держишь, красна девица? Домой?

— Дом у меня далече, — хмуро ответила Павлина. — Да и нет его, поди. Татаровья нашу Захуптскую слободу сожгли.

— Что-то я не знаю такой слободы в Москве.

— А она и не в Москве вовсе, под Рясковом. [53] Слыхал про град такой?

Я почесал затылок, но город с таким названием не припомнил.

— Верст на сто к Дикому полю ближе, ежели от Переяславля-Рязанского считать. Засечный он, — пояснила Павлина. — Река Хупта там течет, а наша слобода, стало быть, за нею, потому и прозывается Захуптой. Прозывалась… — мрачно поправилась она.

Я сочувственно покачал головой. Изрядно. Если сто верст от Переяславля-Рязанского, да до него от Москвы двести… Получается, топать и топать. Да и куда? На родное пепелище?

53

Ныне город Ряжск Рязанской области.

— А что, там у тебя никого из родни не осталось? — осторожно спросил я.

— Почитай, одна я и уцелела. Свезло мне. В лесу я была, вот и свезло. А на опушку вышла — слобода уже полыхала. Я ить поначалу в самом Ряскове хотела в ратники пойти, чтоб отмстить, да не взяли. А один десятник сжалился и поведал, что есть такой князь, кой лонись [54] людишек отовсюду в ратники сбирал и никем не брезговал. Вот я и подалась. Надежа была, что никто не сведает, ан поди ж ты.

54

Здесь: в прошлом году.

— Ну хорошо, тогда куда ты теперь?

— Знамо, в Москву.

— А в ней куда? В Христовы невесты?

— Вот еще! — презрительно фыркнула она. — Я ратником хотела стать, гвардейцем, Русь боронить!

— Ишь ты какая, — усмехнулся я и весело поправил ее: — Тогда уж не ратником, а ратницей или… гвардейкой.

Сзади раздался веселый хохот. Павлина вздрогнула, как от пощечины, и низко опустила голову, жалко шмыгнув своим кругленьким носиком. Мне стало не по себе. Я оглянулся и сердито заметил собравшимся подле меня всадникам из арьергарда:

— А вы чего тут столпились? А ну живо вперед!

— Не положено, княже, — отозвался Одинец. — Мы ж енти, аре… Тьфу ты! — зло сплюнул он. — Короче, назади должны быть.

— Тогда и езжайте… назад, — распорядился я. — А тут я как-нибудь сам разберусь. — И вновь посмотрел на Павлину, упертость которой нравилась мне все больше и больше.

И ведь ничего не просит, в ноги не бухается, хотя положение у нее — хуже не придумаешь. Помочь бы, да как — назад-то не вернешь, не поймут. Не свезло девке. Время легендарных полениц давно прошло (да и были ли они вообще на самом деле, может, лишь в былинах), а первая кавалер-девица Дурова, помнится, появится в армии аж через два века. Угораздило же ее родиться как раз посредине.