Битвы за корону. Прекрасная полячка

Елманов Валерий Иванович

Федор молча кивнул и поменялся местами с двумя ратниками, а Ерпил напустился на Вешку:

— А ты чего молчишь?! Али не зришь, что он на полголовы помене Головля? — И переключился на остальных десятников: — А что, прочих не касаемо?! Куды глядите? Колтовский, ты почто первым встал? А ты, Барятинский? А Головин? Хованскому и вовсе место назаду, а он, ишь, сызнова в середку влез.

Оживившиеся десятники ринулись перекраивать строй, и на сей раз им никто не возражал.

Годунов и дальше в основном молчал, ни в чем не переча,

даже когда на него покрикивал десятник. Это было мною тоже оговорено заранее, и не только с ним, но и со всеми остальными, начиная с Вешки. Впрочем, думаю, если б я и не предупредил царевича загодя, он бы все равно помалкивал — не до того ему было.

Итоги я подвел к вечеру, собрав всех княжат, боярчат и прочих сынишек знатных родителей. Для начала объявив во всеуслышание, что низкий род службе не помеха, во всяком случае в моем полку, я перешел к конкретике. И перво-наперво потребовал, чтоб к завтрашнему дню все они скинули с себя нарядные одеяния, став такими, как прочие.

— Правильно тебе Яким сказал, — обратился я к Хованскому. — Нынче не свят день был, и ты не в церковь пришел, а на стрельбы. Эвон, сам Федор Борисович и то куда проще оделся.

Да и позже, по ходу своей речи нашел «доброе» словцо чуть ли не для каждого. Мол, довелось мне наблюдать, как они трапезничали. Ели нехотя, кривились, зато позже своими собственными припасами голод утоляли. И, покосившись в сторону Барятинского, продолжил:

— Условия пребывания здесь должны быть равны для всех, потому не удивляйся, княжич, когда нынче, вернувшись, увидишь, что из твоего шкапчика исчезла вся еда. То по моей указке десятники их для общего котла забрали. Да и у других все вычистили. И с конями непорядок. У тебя, княжич Долгорукий, кажется, турский аргамак здесь?

— На нем приехал, — горделиво откликнулся он.

— Плохой конь, — поморщился я. — Годится только для воеводы, да и то в одном случае — на въезде в столицу, чтоб перед москвичами покрасоваться, а в поход на нем… Резв, конечно, не спорю. Если с поля боя бежать без оглядки — цены ему нет. Но ты ж бежать не думаешь?

— Нет! — торопливо выпалил Долгорукий.

— И я о том же. Потому и повелел, чтоб завтра его мои гвардейцы обратно на конюшню к твоему стрыю отвели. И пуховая перина тебе, Головин, тоже ни к чему. Для гвардейца кулак — подушка, трава — лежак, костер — одеяло. Словом, ничего лишнего.

Слушали молча, лица угрюмые. Понимаю, не нравится. А уж как мне-то вчера не понравилось увиденное… И ничего, терпел целый день. Да и сегодня вкалывал без дураков, стремглав кидаясь выполнять любой приказ своего десятника. Впрочем, я и сейчас не собирался читать нотацию. А зачем? Умный на примере моем и Годунова понял, а дураку объяснять — язык сотри, а все без толку. Но кое-что сказать следовало. К примеру, о равенстве и братстве между боевыми соратниками, без чего невозможна взаимовыручка в бою.

— У меня гвардейцы всегда о первой заповеди помнят: сам погибай,

а товарища выручай. А теперь скажи-ка, княжич Хованский, кто тебя, раненого, на своем горбу потащит, коль ты через губу на всех плюешь? А ты кого понесешь?

Тот потупился, а у меня возникла идея завтра же, да и не только завтра, но и впредь ввести ближе к обеду отдельное занятие, «Отступление с ранеными». Поглядим, как управятся. А под конец я, еще раз напомнив насчет равенства и братства, заметил, что выдвигать в десятники буду не по титулам и чинам, и заявил:

— Есть у меня на примете с десяток сообразительных, из коих… — И принялся загибать пальцы, перечисляя и не забывая указать, кто чей сын. Были там гончары, кузнецы, древоделы, бортники, а парочка вообще родителей не имела, сироты, да и в прежней жизни один со скоморохами ходил, а второй поводырем был у нищих.

— Вот их-то в первую очередь и поставлю, — подвел я итог.

Они озадаченно переглянулись, ибо фамилий ни одного из присутствующих не прозвучало.

— А мы что ж, вовсе не годны? — вырвалось у Хованского.

— Ты про себя спрашиваешь или про всех разом? — уточнил я.

— Про всех.

— Есть кое-кто годный, — согласился я. — Вот ты, к примеру. Но десятником тебе не стать — спеси много. Кто не научился подчиняться, никогда не сможет хорошо командовать. Вот Федор Борисович Годунов это хорошо усвоил, никогда не чинился, что он — царевич. Да что я говорю, когда вы и сами сегодня его в деле видели. Коль решился встать в общий строй рядовичем, то и вел себя соответственно. Вы же… — Я пренебрежительно поморщился и махнул рукой. — Словом, пока подчиняться не научитесь, не видать вам следующего чина в моем полку.

Все недовольно загудели, обиженно поглядывая на меня. Кажется, народ мало что понял. Ну и наплевать.

— А кому мой порядок не по нраву, — равнодушным тоном добавил я, — не удерживаю. Как говорится, вот бог, а вот порог. Хоть завтра уезжайте, неволить не стану. Будем считать, не справились вы с моими требованиями, ибо духом жидки оказались. Так что до утра подумайте, а там ко мне. Но запомните: уехавшего обратно не приму. И еще одно. Тех, кто все-таки надумает остаться, но своего поведения впредь не изменит, сам в ближайшие дни выгоню. — И перекрестился, подтверждая истинность сказанного.

Долгоруким же, оставив их наособицу, строго заметил, что в связи с нашим родством их четверых я повелю гонять не до седьмого пота, но заставлю пролить семижды семь потов, дабы сделать из них хороших воевод. Потому пусть призадумаются — потянут ли.

Тем же вечером я предложил Федору пари: сколько княжат завтра надумают уехать. Он поначалу вяло отмахнулся, но я настаивал, и тот поставил на десятерых, то есть на треть. Я был скромнее, посчитав, что уйдут пятеро. Подключившаяся к нашему спору Любава — она нынче впервые вышла к столу, — узнав, о чем идет речь, тоже назвала свою цифру: трое.