Битые козыри
Шрифт:
— Вот что, док, — начал Гудимен, едва успев поздороваться. — Прежде всего уберите все, что нас подслушивает и записывает. Разговор слишком серьезный, и любая утечка его содержания может для вас плохо кончиться.
Лайт уверил его, что в лаборатории никогда никого не подслушивают и ничего тайно не записывают. Поэтому убирать нечего и Гудимен может говорить совершенно спокойно.
Привычное недоверие ко всем и ко всему заставило Гудимена внимательно оглядеть комнату, заглянуть в глаза Лайту, и только после этого он
— Ладно, док, верю. Коротко говоря, дело в том, что вы должны на какой-то срок перебраться ко мне, в «Храм херувимов».
Предложение было столь неожиданным и сделано таким безапелляционным тоном, что Лайт вначале растерялся и лишь потом рассердился:
— С какой стати я поеду в ваше логово? Если вам там скучно, наймите шутов из числа ваших ангелов. А я для такой роли не гожусь. Можете считать разговор оконченным.
— Вы поедете, док. Или… вас увезут мои ребята, И не бурлите. Вы должны уехать, если хотите выжить. Понятно?
— Нет, не понятно. И как бы вы мне ни угрожали, я к вам не поеду.
— Да не угрожаю я вам, болван вы этакий! Спасти вас хочу! Если сами не хотите выжить, то я заставлю вас… — Гудимен молча зашагал из угла в угол, подбирая психологическую мотивировку своему требованию. — За свою работу вы не взяли у меня никакого гонорара. А я в долгу никогда не оставался. И я утащу вас из этого пекла, как бы вы ни брыкались.
— Я знаю, Гудимен, что вы способны на все. Но пока вы не объясните мне, от чего хотите меня спасти, я буду сопротивляться всеми средствами.
Гудимен долго и яростно грыз толстую сигару.
— Вы можете молчать, док? Я имею в виду наш разговор. Могу я быть уверенным, что вы не проболтаетесь?
— Я не выпытываю у вас никаких ваших секретов. Меня они не интересуют. Но пока я не узнаю, что мне угрожает, я никуда не поеду. И можете убираться в свою преисподнюю. А ваших ребят, если они появятся вблизи, я встречу, как они того заслуживают.
— Глупый вы человек, док, — с тяжелым вздохом сказал Гудимен. И добавил после некоторого раздумья: — Будет большая заваруха, док. С большой кровью. Со всяким все может случиться. А мне не хочется, чтобы с вами что-нибудь случилось…
Лайт уловил в тоне своего пациента неподдельную озабоченность и понял, что за его словами скрывается нечто очень серьезное, может быть самое серьезное из того, что ему приходилось слышать.
— Если вы говорите о войне, то это не ново. Войну предсказывали задолго до вашего рождения. Но еще не родился человек, который мог бы назвать день и час, когда она начнется.
— Не о войне речь, док.
— Опять вы заговорили загадками. Какая еще может быть заваруха?
— Большая… Будет много огня, и никто не знает, сколько людей, вроде вас, спишут со счета.
В голосе Гудимена все явственней звучали интонации не то печали, не то сожаления о том, что произойдет. И на Лайта он смотрел
— Не могу понять, Гудимен, почему вы так заинтересованы в моем спасении? Какая вам выгода от того, буду ли я жить или меня спишут со счета?
Этот вопрос, видимо, был очень неприятен Гудимену. Он поморщился и с трудом выдавил из себя улыбку.
— Старею, док… Сам понять не могу… Действительно, какая мне прибыль? Никакой. А выжить вас заставлю… Нельзя, чтобы такие люди, как вы, зря пропадали.
— А чтобы другие пропадали — можно?
Гудимен выплюнул на пол разжеванную сигару, достал новую, долго ее обрезал и не говорил ни слова. Лайт еще не видел голограммы, которую в эти минуты записывала Минерва, но и без нее кой о чем начал догадываться.
— Что же вы молчите, Гудимен? Мне почему-то кажется, что вы мне доверяете. Если я не ошибаюсь, почему бы вам не рассказать мне все, со всей откро венностью?
— Доверять-то я вам доверию, но вы многого захотели, док. По правде говоря, не с кем мне разговаривать, док, совсем не с кем… Никогда раньше со мной этого не было, чтобы хотелось поговорить… Старею, док… И всякие мысли лезут. Черт их знает, откуда они берутся… Кому нужна эта заваруха? Мне не нужна… И без нее жизнь коротка, а тут еще…
Гудимен сам удивился тому, что говорит, вскочил с кресла, походил по комнате, покачал головой.
— А вы не бойтесь, Нил, говорите. Я никому вас не выдам. — Лайт впервые назвал Гудимена по имени, и тот от неожиданности остановился.
— Не боюсь я, док. Никого! И плевать мне на то — выдадите меня или нет. Говорю, что хочу. И ни кого не боюсь, — повторил он, словно прислушиваясь к своим ощущениям и убедившись, что действительно не боится.
— А если не боитесь, почему скрываете от меня? Какая заваруха? Откуда вы о ней узнали?
— Откуда, — усмехнулся Гудимен. — Сам я ее заварил, как же мне о ней не знать? Не по своей воле, док, не по своей, — торопливо добавил он, — Есть господа, которые приказывают, а мое дело…
— Вот уж не думал, что вам кто-нибудь может приказывать. При вашей-то силе. И парней у вас целая армия, и корабли, и оружие. Врете вы, Нил.
— Глупый вы человек, док. Разве у меня сила? Да если бы те захотели, прихлопнули бы меня со всеми ребятами в один час. У них войска, полиция и оружие не в пример моему.
— О президенте говорите? Он, что ли, приказывает вам заваруху учинить?
Гудимен засмеялся и опять мотнул головой:
— Ну и чудак вы, док! Президент… Да его первого и хлопнут… И этих, которые в парламенте околачиваются, — туда же, в одну кучу.
Лайт почувствовал, как бледнеет. Гудимен не врал. Что-то поистине страшное вставало за его косноязычной речью — какой-то чудовищный заговор против правительства, против конституции, против всего порядка в стране. Он прав, когда говорит о большой крови.