Бизерта. Последняя стоянка
Шрифт:
— Нет, разочарования не будет!
В субботу, 4 апреля 1981 года, в толпе приезжих в аэропорту Туниса я не узнала бы Бориса, если бы он не был с Паскье. Но как только я увидела его светлые веселые глаза, услышала его совсем молодой голос, я поняла, что передо мной все тот же Борис.
Время ушло далеко назад. Всю неделю стояла исключительная погода. С балкона отеля взгляд охватывал всю бухту, залитую солнцем.
Бизерта не обманула наших надежд.
Мы проводили много времени с нашими гостями: воскресная служба в нашей церкви, прогулки, обеды и чаи. Мы даже гуляли на молу. С трогательным
Единственный пасмурный день мы провели у моих друзей Демеестер, в их вилле на берегу озера. Я жалела, что Борис не смог поехать, я была так уверена, что все будет ему по душе: множество желтых тюльпанов в саду, насыщенная влагой зелень огорода, серое в этот день и в тумане кажущееся беспредельным озеро и даже порывы ветра, проникающего из-под задернутых занавесок в уютную гостиную.
Было уже темно, когда мы вернулись. Борис ждал нас один на веранде…
Суббота 11 апреля. Они уехали с трудом. В последнюю минуту невозможно было открыть дверцы и багажник нанятого ими автомобиля. Пришлось обратиться за помощью к обедающим в ресторане отеля.
— Видите, — сказал Борис, — Бизерта не хочет нас отпускать.
Старость не печальна для тех, кто умеет иногда взглянуть на жизнь молодыми глазами. Встреча в Бизерте воскресила далекое прошлое, и диалог, начатый шестьдесят лет тому назад, возобновился, несмотря на долгий перерыв — на этот раз с чувством полного доверия.
Письма Бориса, обыкновенно очень короткие, часто отдельные мысли на почтовых открытках, которые он как-то обозвал нелепыми, продолжали нить его внутреннего монолога. Иногда это очень живое воспоминание детства, как незабываемые каникулы у бабушки в России: «Когда я слышу кукушку, я слышу нашу деревню. Мы к бабушке ездили в деревню. Полустанок. Деревянные доски. Никого, кроме нас. И я все слышу. Наши шаги по доскам и шум легкий огромных берез. Радовались весеннему ветру. Я слышу все деревенские запахи. И сирени, и жасмина, и тины двух прудов внизу, и запах нагретой солнцем лодки на привязи».
Иногда горечь сожалений: «Я не сумел сберечь что-то самое чистое, самое дорогое, самое ценное, что каждому предлагается беречь и нести до конца, когда на землю рождаешься».
Я не видела Бориса ни старым, ни грустным. Его простота, его любовь ко всему живому, веселые искры в глазах, умение всему радоваться меня обманули. Я не поняла, что он серьезно болен.
«Мне будет 83 года в декабре, а я все жив. Дух, кажется, живой, ну а тело мало-помалу снашивается временем. Интересы меняются. Невольно всматриваюсь в бесконечное будущее с бесконечными надеждами».
Это было его прощальное письмо.
Долгая дорога к надежде
В конце 70 — начале 80-х годов в Бизерте появились семьи, в которых «даже дети» говорили по-русски.
Некоторые из моих бывших учеников — тунисцы, кончившие университет в Союзе, пришли представить мне своих русских жен. Две семейные пары, приехавшие из Союза, работали в Бизертском госпитале. Очень быстро завязались дружеские отношения: нормальные — с русско-тунисскими семьями, более осторожные — с русскими.
Знакомство со мной могло им повредить: уезжающим работать за границу давались инструкции избегать
Но, как писал Борис, Россия под спудом оставалась все та же. Олег и Зина пришли первыми, и нам не потребовалось много времени, чтобы установить искренние отношения.
С приездом новых специалистов из России круг знакомых расширился, тем более что происходящие события позволяли надеяться на относительную либерализацию. Только никто еще точно не знал, насколько она была реальна, даже в 1987 году.
Годами советские люди, работающие за границей, знали, что за ними следят и что их контракт, на который возлагалось столько надежд, зависит от этой постоянной слежки. Достаточно было доноса, чтобы он был прерван и уже никогда больше не возобновлен. Этим объясняется недоверие друг к другу между малознакомыми людьми.
Не раз приходилось мне видеть, как некоторые уходят черным ходом, когда у порога появляются новые гости. И если даже мне было обидно за них, я понимала, что они все еще зависели от того твердого аппарата, методы которого нелегко изменить за короткий срок. В какой степени политические события на уровне правительства могли сказаться на повседневной жизни?
Я перечитываю мои записки того периода и вспоминаю вопросы, которые мои друзья себе задавали.
«16 февраля 1987 г.
Радио и телевидение говорят о важном международном конгрессе в Москве, где присутствовал А. Сахаров, который аплодировал Горбачеву, говорившему о демократии и о прекращении военных действий в Афганистане».
Но что изменилось в их личной жизни? Смогут ли они приходить ко мне, не боясь последствий? Смогут ли они свободно путешествовать, как поляки, болгары и чехи? Смогут ли они писать семьям в Россию по почте, не передавая письма через посольство? Советские женщины, жены тунисцев, смогут ли они ездить домой к родителям, не хлопоча месяцами о визе для въезда в родную страну?
Ответы на эти вопросы будут приходить постепенно. А для меня лично с 1987 года началась новая жизнь.
В феврале появились первые журналисты, посланные ко мне советским Культурным центром. Это было мое первое интервью. Впоследствии будет много других: о послереволюционных годах и о приходе эскадры в Бизерту — событиях, почти совсем неизвестных в России.
Общение с приезжающими из России становилось все легче и легче. Юрий и Лариса Богдановы привели ко мне Володю и Тоню; эти последние познакомили меня с Аркадием и Таней. Все они стали для меня больше чем просто друзья.
В мае 1988 года группа писателей и историков с уважением и симпатией расспрашивала меня об отъезде из России. Совершенно случайно в это время в Тунисе был представитель Женевского комитета по делам беженцев. Он заметил тот интерес, который проявляют ко мне мои соотечественники, и предложил мне то, о чем я не могла и мечтать:
— Хотите, я помогу вам посетить Россию?
Ги Прим объяснил мне, что, несмотря на мой беженский паспорт, существует возможность получить от тунисского министерства внутренних дел специальное разрешение на поездку в Россию. Такое разрешение уже не раз выдавалось в Европе беженцам. Для меня приоткрывалась дверь, которой я уже не дам закрыться.