Благая Весть Курта Хюбнера
Шрифт:
Мы не можем сказать, является ли эта небрежность речи Хюбнера намеренной или случайной. Но считать ее малозначимой тоже не можем. Ведь далее он собирается "сравнить с мифом и противопоставить ему опыт естествознания".
Но прежде Курт констатирует, что мы, насельники модерновой эпохи, в отличие от древних греков, гораздо в большей степени ученые, нежели поэты. И это мешает нам осознать и оценить по достоинству нуминозные составляющие нашего опыта.
Он пишет:
"...одна из решающих трудностей в придании значимости непроизвольному мифическому опыту состоит в производном от науки способе мышления".
То есть,
И вот, Курт хочет сопоставить миф и естествознание. Выбор естествознания обусловлен, по его словам, тем, что...
"Предшествующее введение в анализ мифического опыта ограничивалось для простоты в основном представлениями о природе. Поэтому, говоря о науке, мы можем сравнить с мифом и противопоставить ему для начала лишь опыт естествознания".
И начинает он с Декарта:
1. Декарт
По мнению Декарта, обнаружением причастности человеческого разума Богу является МАТЕМАТИКА:
"Таким образом, если Природа имеет разумное устройство, то она определенно должна описываться языком математики".
Логика не слишком очевидная, тем не менее, одно в ней бесспорно: синоним Высшего в Человеке и в Природе - это Разум. Бог сделал Природу разумной для того, чтобы человек как существо разумное смог воспользоваться ею в своих интересах: поставить себе на службу.
Курт излагает онтологию Декарта в следующих словах:
"Во-первых, природа конструируется с помощью разума, поскольку она сотворена милостивым Богом применительно к нашим познавательным возможностям. Во-вторых, разум, лежащий в основе природы, прежде всего и в основном является математическим разумом. В-третьих, общая сумма движения во Вселенной остается неизменной, поскольку божественное решение, предшествующее творению, является неизменным".
И отмечает, что...
"Представления Декарта в третьем пункте были спорными уже в эпоху Возрождения".
"Что же касается второй предпосылки, то, сколь ни были бы очевидны сами по себе математические аксиомы и выводы, связь их с природой не может быть такой же".
"Что касается первой предпосылки, то /.../ в наши дни никто не признает ее убедительности".
Таким образом, очевиден скепсис Хюбнера в отношении опыта Декарта.
В целом же он отмечает, что...
"Мысль о некоторой соединяющей все воедино, логической и разумной связи как выражении математической мировой гармонии была характерна именно для Ренессанса и имеет в нем свои исторические корни".
"Её чистейшее философское выражение обнаруживается, согласно Эйнштейну, в труде Спинозы".
"Я верю в бога Спинозы, - писал он, - который являет себя в законосообразной гармонии бытия".
"Я считаю истиной, что чистое мышление может постигать действительность...".
"Главная цель, которую я постоянно держу в уме, - пишет он далее, - есть создание логического единства в сфере физики".
Таким образом, при общении с Природой, Эйнштейн созерцает логическое единство мира; и его, как ученого, восхищает и умиляет рационально постижимое, или разумное в Природе.
Он переживает "восхищение красотой и веру в логическую простоту порядка и гармонии", - как писал сам Эйнштейн.
Как Единство Разума открывает возможность внеопытного знания, так сознание своей причастности Вселенскому Разуму вселяет в
В противоположность этому, в случае с идолопоклонником или поэтом, в их общении с Природой, как раз нечто алогичное, непостижное уму, впечатляет их, вселяя в души ощущение своей малости и тварности перед непостижимым и ужасным ликом "нуминозного" Гиганта.
Изначально, обе экзистенциальные возможности - и власть разума, и страх перед непостижимым - доступны человеку в его отношении к Природе.
Особенность Нового Времени в том, что люди новой эпохи осознали себя преимущественно инженерами, познающими и покоряющими Природу, и, соответственно, предпочли сознание своей причастности Творцу, Инженеру Природы. Отсюда имеем культ знания и стремление познавать, изгоняя знанием "нуминозное" чувство страха перед неуправляемой и непредсказуемой Природой-Великаншей, и заменяя его уверенностью и властью над логически ясной законопослушной Машиной.
В этом выборе лежат корни модернистского убеждения в абсолютном превосходстве разума над чувствами, выраженном в следующей гносеологической сентенции:
"Поскольку чувственные восприятия дают лишь опосредованное знание о "реальности", то реальность может быть постигнута нами лишь спекулятивным образом".
Об этой особенности Нового Времени и рассказывает теперь Хюбнер, желая объяснить столь очевидное в современности умаление нуминозного опыта перед опытом научным. Если в классической древности нуминозный (= религиозный) опыт был достоянием каждого, то ныне только поэты классического стиля могут им похвалиться. В сообщении этого опыта и кроется, наверное, особое таинственное обаяние их поэзии. Потому Курт за отчетами о нуминозном опыте и обращается к поэту Гёльдерлину, подражающему античности.
Завершая свой обзор физики как квинтэссенции научного опыта, Хюбнер замечает, что физики, начав с...
"идущего от Аристотеля основоположения, согласно которому субстанции имеют приоритет перед существующими между ними отношениями",
приходят к убеждению в неустранимости "транзитивных элементов", поскольку в квантовой механике быть - значит быть измеряемым; что отвечает солипсическому принципу Беркли "esse est percipi" ("быть значит быть воспринимаемым").
Таким образом, онтология науки не столь однозначно указывает в сторону независимого от субъекта бытия.
Мы, со своей стороны можем добавить, что для человека как лица быть значит быть другом кому-то. То есть, человеческое бытие непременно субъектно, иначе оно перестает быть человеческим.
В заключение Курт отмечает, что указанный выше исторический выбор в пользу науки, сделанный в эпоху Возрождения, теряет в наших глазах свою абсолютную бесспорность вместе с удалением во времени условий, в которых этот выбор был совершен.
И Курт пишет:
"Давнее историческое решение против мифа и в пользу науки казалось бы нам, поэтому, вовсе не таким очевидным, каким кажется сегодня, если бы речь шла просто о выборе между тем субъект-объектным отношением, которое свойственно мифу, и тем, которое служит основой науке. То, что нам сегодня представляется столь убедительным, есть вовсе не метафизика и онтология науки, на которых однажды пал выбор, но многообразный опыт и успех, обязанные науке".