Благодарение. Предел
Шрифт:
В правлении садоводов Истягин оформил по всем правилам передачу сада и дома Максу Булыгину, лодку уступил сторожу Волкову.
Когда шел к трамваю, наперерез ему вышел Светаев в поношенной куртке, рыбацких сапогах, под измятой кепкой очки на выразительном носу. Был он как бы неумытый, но вольготно, басовито тянул флибустьерскую песню. Истягина он не заметил по-особенному — вроде заметил и не заметил, как бы временно, мол, захочу и сейчас же возьму на прицел каждый твой жест, даже помыслы.
«Почему он тут? Стоп! Уж не спятил ли я?
Истягин, поджидая трамвай, затаился за молодой четой — мужчина и женщина были широкие, гладкие, откормленные, вроде бы совсем отличной от других людей породы. И глаза их с царственной поволокой никого не замечали. Истягину было за их спинами спокойно, как за крупными конями.
Светаев, покачиваясь, подошел к остановке на противоположном углу, у магазинчика (торговала много лет татарочка, дачу нажила). Истягин не слыхал, что говорил Светаев, только видел, как он протянул руку индонезийцу-моряку и как тот отвернулся.
«Да зачем Степан так-то пошло и так униженно? — такого состояния удивления, близкого к смятению и унижению, Истягин еще не испытывал. — Да что со Степаном? Выбит из колеи богатырь. Уж не беда ли какая?»
Подошел трамвай. Холеная чета полезла, сопя. И сопение их тоже породистое, сановитое. Истягин по привычке пропустил всех вперед себя и только взялся за поручни — Светаев увидал его с того угла и погнался за трамваем. Он сильно топал разбитыми сапогами. Очки слетели, но Светаев поймал их почти у мостовой. Разномастный песик бежал за ним.
«А ведь с ним что-то неладное», — решил Истягин. На повороте соскочил.
— Что ты, Светаев? Попадешь под трамвай.
— Коныч, я не дам тебе погибнуть. Я за тебя пойду в пекло. Все перенесу. А ведь ты не считаешь меня другом? Погоди, впрочем, на то, на что я готов ради тебя пойти, друг не может решиться. Тут надо еще что-то позабористее дружбы, какой-то интерес особенный… феноменальное… притяжение, Антон Коныч. Уж сколько лет?!
Светаев стал еще плечистее, годы смягчили грубые флибустьерские черты лица. Сурово взглянул из-за очков янтарными умными глазами. Но тут же молодая улыбка раздвинула широкие губы, и он дружески кивнул головой — кудри маленько посеклись, поредели, но голова по-прежнему молодая, крутой посадки.
Истягин не мог понять — выпил или притворялся выпившим Светаев.
— Вообрази, Антон Коныч, везут на корабле злодея из злодеев. Крушение. Кого спасать? Друг дружку? Но нас много, а злодей один, и велено доставить его любой ценой. Даже ценою жизни некоторых из нас. Вот как поднялась цена на злодеев! Нет, ты не злодей… пока. Но даже в этом качестве ты стоишь не одной репутации. Мне велено задержать и доставить тебя к одному прекрасному существу.
— Степан, подожди меня вон в той пивной, на травке. Я схожу в больницу, за справками о сыне.
— Врешь ты, Истягин! Ты уже был там. И я был. Все справки
— Уезжаю я… А все еще не расплатился с тобой…
— Сколько я сил потратил, изучал тебя. Любил тебя, как брата. И не знаю, кто ты. Ни даты, ни службы, все это не в счет. А другим профилем… Где ты? Где не ты? Ну скажи, куда хочешь ехать? — со стоном умолял Светаев.
— Никому не скажешь, Степан?
— Могила!
Истягин смотрел на реку, глаза стали яснее и больше.
— Надежное убежище — неизвестностью зовется.
— Страшусь больше не за однодневку, а за вечность. Почти любой продукт допустимо подпортить, но только не вечность.
— Заладил о вечности. А она за ухом не чешет, — рассеянно сказал Истягин.
— Вечный ты, Антон. И хорошо, что не знаешь о своей прописке к вечности. Ничего ты не знаешь. А вот у меня нет вечности. Но зато я знаю, что ты — вечность. И мне за тебя тревожно.
Со все возрастающим интересом взглядывал на песика Истягин.
— Любопытный, — сказал Светаев, — и кличут его Песокот. Мышей ловит. Одним словом, Котопес. Две должности исполняет — собачью и кошачью.
— Загадочный, — согласился Истягин и, совсем неожиданно вздрогнув, как при редчайшем открытии, подумал, что в собачке этой закодировано некое колоссальное обобщение чего-то непонятного и значительного.
— Когда же взыщешь должок с меня? — спросил Истягин. — Ведь мы с минуты на минуту разлучимся. Навсегда. Помню слова твои: «Когда начнешь, Истяга, сильно радоваться, тогда и нагряну». Сейчас я почти в зените, Степан Светаев. Бери долг.
— Пошли ко мне. Угощу. Вином. Тогда и о долгах поговорим.
— А душа моя стоит стакана твоей дешевки? Что-то засомневался, действительно ли повысилась цена на мою душу?
— Душа твоя не падала в цене, Истягин.
Во дворе у маленького хлева закрякала утка в своей птичьей безнадежной тоске. А когда, изнемогая, умолкла, Светаев сказал: охотник Федор Тимонин держит взаперти дикую утку с подрезанными крыльями, потеряла птица двух мужей — один селезень улетел, другого по оплошке зарубили на закуску. Собачка — Котопес-Песокот — тоже Тимонина.
Жил Светаев холостяком, никого не пускал к себе, кроме старой женщины, приходившей убирать квартиру. Заставлена квартира стеллажами — книги, фонотека. Антресоли тоже забиты книгами. Жесткий диван у стены, стол рабочий перед окном.
Скрестив на груди руки, проследил за обозревающим взглядом Истягина, пожевал жесткими губами, глядя на Истягина из-под очков, улыбнулся вроде бы повинно:
— Вот мои друзья — книги и музыка. С дураками мне не по пути.
Наливал в рюмки адмиралтейскую водку, а Истягин не спускал глаз с его руки: еще крупнее стала в запястье, загустели русые кучерявые волосы. И Истягину вдруг стало покойно и даже отрадно.