Благодарение. Предел
Шрифт:
Он пел старинные песни низким, глухим голосом, и она сама не своя становилась от этого голоса. Жалела его, хотела всю себя отдать, чтобы вызволить его из беды, и, понимая, что ничего ей не суждено сделать, страдала и тихо плакала. Зачем ей Семен, зачем вообще замужество, если ее назначение быть под рукой этого несчастного Антона, его детям быть матерью.
Гости разошлись. Дуся повела Истягина в мазанку.
— Спи, Антон. Я тебя замкну на замок.
— А зачем? Разве я уж приговорен?
— Приворожен ты, мужик…
— Зачем
— Горит на большом ветру. А замок… чтобы не залезли к тебе нашенские невесты.
— Ну, замыкай, мне все равно. Только смеяться не надо бы надо мной. А хорошо тут, а?
Дуся поднялась на сеновал, нащупала ноги Вали.
— Ты, маманя? — спросонья спросила Валя.
— Спи, спи. Антона я примкнула. Уж очень он не в себе. Умру, говорит, тут, на родине.
— Перепил, наверное. Замкнула? Если, не дай бог, случится что?
— Да я это от Камышиной Марфутки. Уж очень расхрабрилась баба. Уж так выхаживалась грудью вперед… Ключ я под приступку у сеней положу, если на двор запросится.
Тишина овладела ночью. Все живое покорилось сну, даже ночные сторожа — собаки — порешили между собой забыться сном.
Не спалось только Валентине. Вся ее жизнь была теперь в Истягине — как бы плохо не было ему?
Она заприметила Истягина по-особенному давно, еще Ляля была жива-здорова, а ей, Вале, было около пятнадцати. Спокойный, добрый с Лялей. Ляля ведь иногда начинала шуметь. Он лишь покачивал головой, молчал, улыбался, глядя на Вальку. Ему нравилось все, что бы она ни делала. И она чувствовала это. И бегала по двору, радостно исполняя все приказы матери. «А еще что, мам? — весело звенела она, взглядывая на Истягина. И снова летала исполнять приказания матери.
Тогда он жил у деда всего неделю, и она прильнула душой к нему, не задумываясь над своими чувствами. Ляля вдруг надумала уезжать, собрала чемодан.
Валя догадывалась, что Ляля ревнует Истягина к ней. И ей было страшно, радостно, значительно. И никто не знал об этом, и это было хорошо.
С какой бы радостной охотой выполняла Валя все желания Истягина. И это самое сильное желание ее не исчезало несколько лет, она думала, как бы ему помочь, детям его сделать приятное, жену развеселить, потому что Ляля все чаще впадала в раздражительность и в тоску.
Чем сильнее была потребность делать хорошее Истягину, тем чаще Валя становилась вздорной в своих отношениях с Семеновым. Семенов вызывал в ней драчливость, желание перечить ему даже неизвестно из-за чего. А между тем он нравился ей своей молодцеватостью, вольностью, тем, что его уважали за деловитость, безотказность в работе. Ему предсказывали хорошее будущее, и в этом не было ничего неожиданного — учился заочно, работая механизатором, и уже начал выступать на собраниях и даже в газетке. Жизнь эта становилась вроде бы тесноватой для него, впереди светил простор.
Истягину ничего не светило,
Валя слезла с сеновала, подошла к дверям мазанки. Пошарила под приступкой — нет ключа. Мать схитрила — не доверила ей. Опять села на чурбачок у окошка мазанки. Просунула руку в оконце, коснулась его головы. Не спал, погладил ее руку.
— Окно узкое, кошке впору пролезть, — сказала Валя, — я через крышу.
Влезла на клен, а с него на плоскую мазаную крышу сарайчика — не всю успели замазать глиной, а только зарешетили. Легла грудью на крыше.
— Раздвинь жердочки, я к тебе спущусь.
— Спасибо, ласковая. Я мог бы сейчас вылезть хоть из-под пяти замков, да не надо так. Я люблю твоих родителей.
— А меня?
— И тебя люблю, и жизни хорошей тебе желаю.
— А чего не пускаешь к себе? — Она просунула руку меж решетника.
Истягин взял эту жесткую руку, потерся лбом о полированную мозолями ладонь.
— Иди успокойся, девочка.
Он слышал ее мягкий спрыг с крыши на землю. Проследил в окошечко, как мелькнула в темноте ее фигура.
Утром мать строго, выжидательно взглянула на Валю.
— Ключ-то не нашла? Ох, девка, смелая чересчур. А легкая, прямо по воздуху летала на крышу мазанки. Я ведь все видела. Совсем не думаешь о жизни.
— Что же ему сказать, мама? Ведь я ему по душе. Сам признался.
— Да как же у него повернулся язык? А тебе не стыдно слушать?
— Да что он плохого сказал?
— А сманивать тебя на троих детей хорошо?
— Не сманивал он. Самой мне жалко ребятишек. Ляля была хорошая. Не знаю, люблю его или нет, а ребятишек жалко.
Она сказала матери: помогла ему с детьми, когда Ляля хворала, поможет и сейчас. Хорошее и доброе дело делать никто не запретит.
— Удивишь людей, — уже спокойно сказала мать.
— Люди что, сама я себе удивляюсь: шла-шла и вдруг нашла.
— Ты насчет нашла-потеряла не торопись. А вот как же договорились с ним?
— Буду ходить за его детьми.
— Помочь надо, не чужие. Ты не гневайся на меня, если я скажу не так. Да уж лучше сказать, чем таить.
— Говори, мать, не таись.
— Смотри, за детьми ухаживай, своего ненароком не наживи. Как женщина начинает нянчиться, тут уж на своих тянет.
«Он хоть седеть начал, хоть душой изводится и места не находит, да ведь такая краля живо взвеселит, — думала мать. — Фигура, походка, ум с лицом в ладу. Только вот намается с детишками, убежит… Хоть бы бог прибрал сироту самую маленькую».