Благодарение. Предел
Шрифт:
— Сызмальства я бормотун. В матушку уродился, она, бывало, любила складно баить.
Следователь положил руку на плечо Филиппа, подмигнул:
— Послушаем… Мы, видать, малость чокнутые, расскажи про век-то, как его?
Филипп нараспев баил старинным ладом о том, как за рекой в степи меднолицые на лохматых конях вытемнились. По пояс голяком, овчинка через плечо. Лица одного чекана, как у лютых старух. Притаились вперемежку с пнями погубленного леса. Увек шелопугой по голове память вышибает из Ивана. Увеку помогают перебежчики-текачи: книжками и проповедями бьют Ваньку по голове: ничего у тебя не было вчерась, весь ты с нонешнего дня начался. И за то хвали нас, мы тебя выдумали по самым
— За такую сказку бороду не повыдергают? — неуверенно предположил следователь.
— Борода, бог с ней, абы душа не выскочила. Всю жизнь я придумываю.
— А зачем?
— Да кто ё знает? Такие, значит, у меня мозги разработанные в ту сторону. В ветреную ночь полая камышинка на крыше свистит и свистит. Виновата она? Сказкой-то судьба дышит. Понимаешь, сынок?
— Сказки складные у тебя. А о нашем-то времени нету?
— Придут и о нашем времени, уж изготовились, в детских зыбках зреют. Внуки-то стряхнут пыль с нас, воспоют на свой лад.
— А про меня можешь?
Светло и сине взглянул Филипп на следователя:
— Надо крыльями пошевелить. Только, чур, не серчай!
— Валяй, дядя!
Филипп привстал и, стоя так на полусогнутых, слабым и чистым голосом прочитал на частушечный лад, как попал в темницу и как его обшарили арестанты, как староста камеры велел гнуть линию, стоять на своем — никаких крючков не давать.
— Ну и дядя! Ну, а кому-нибудь стишки о бабнике читал?
— Баловство это, забвение моих годов. Но что делать? Соберутся, пристают, чисто смола: протащи складушки-ладушки Кулаткина — председателя, как его жена накрыла с бабой. Смехота: в сусеке на пшенице прихватила. Я без сердца про него.
— Не щадишь Кулаткина. Это-то, возможно, и толкнуло Василия на покушение. А ведь Елисей Яковлевич — власть, народ верит ему.
— И я верю, соболезную. И баба моя Алена травами лечит Елисея. Ты, сынок, называешь его властью, а Елисей не прямая власть, а горбылек, коленчатый суставчик. Из центра закон выходит какой? Прямой, а пока областные мозги обдумывают его, он дает кривулину. В районе еще зигзаг, а уж на месте в Пределе в колечко закрутим, к местным условиям приспособим… Иной раз так приспособим, что ничего не поймешь, хоть снова пиши закон.
Филипп сказал, что обыкновенный он человек, Елисей Яковлевич, молиться не на что. А вот власть ставил в Пределе человек с тайной в судьбе. В серьезе и непостижимой простоте тайна его… Был строгой красоты, глаза с глубоким заглядом в завтрашний день. Ведь еще рубились саблями за рекой, в горах стрекотали пулеметы, а он поднял знамя над Советом, начал сеять, ремесла налаживать. Умел он дышать одной грудью с народом.
Однажды плотник топор обронил с клубной стенки, пролетел топор на вершок от головы Ерофея, вклюнулся в пол у самых пальцев промеж ног. Ерофей чуть побледнел, поднял топор, сдул соринки с его и подал плотнику. Как ни в чем не бывало. Давай, говорит, песню сыграем, а?
Да, брат, рубаха скороблена ледяной стужей. Босиком ведут Ерофея, под ногами сопит кулагой грязь со снежком. «Сдайся, Ерофей, жив будешь, и мы смерть твою на свою душу не возьмем». Остановились у раскрытого
Пуля небольшая, а как разворотила Ерофееву грудь. Как кровь-то выплескивается… Вот он-то и ставил правду на ноги. Елисей уж потом на свой лад утрамбовывал, равнину сделать норовил, чтобы не спотыкаться.
— Кто же этот Ерофей?
— Из Толмачевых он, отец Терентия и Андрияна с Железной горы.
— Знает тебя Андриян?
— А как же! — Филипп намекнул, мол, ежели Андрияну пожаловаться, вызволит он его.
Следователь отпустил Филиппа.
Как только Филипп Сынков вернулся в камеру, староста со строжинкой посмотрел в глаза, спросил, о чем шла речь у следователя.
— Эх, сынок, обо всем на свете. Задушевно беседовали. Совестливый начальник. Я ему о своем грехе, мол, бабам помогал, а он мимо ушей пропустил, отводит на пустяки. Мол, кто главнее — Елисей или Ерофей. Выложу ему стишки, отпустит.
Староста покачал головой:
— Дядя, да ты вовсе дурачок… Сейчас даже коза кумекает что к чему. Еще-то что было?
— Стишки рассказывал собственной придумки. Ничего, смеется, молодец, говорит. Велел про него наплести. Вот похлебаю бурду, возьмусь прилаживать слова, чтобы было складушки-ладушки — толстой палкой по макушке.
Староста слушал его байки, скучнея на глазах.
— Пропал ты, дядя, ни за понюх табаку… Знаешь, расскажи-ка мне о своей жизни.
— Ты еще глыбже потопишь?
— Жалко мне тебя, борода, вроде умный ты, а дурак. Расскажи, может, повертку отыщем, надо выкручиваться.
— Ладно, расскажу, все равно уж глубже дна не утонешь.
Староста слушал вполуха рассказ Сынкова о его жизни.
— Что я тебе скажу, дядя, то ты от меня не слышал, — староста долго вбивал в голову Филиппу, что говорить. — Понял?
— Ага, понял. На своем стоять, значит.
На этот раз в комнате сидели двое — следователь и грузноватый чернобровый, лишь раз косо взглянувший на Филиппа. Он поморщился: от Сынкова шел тяжелый тюремный запах. Открыл форточку. Следователь, потирая веснушчатые руки, велел Сынкову рассказать стишки.
— Вот увидите, Павел Павлыч, что это за чудо… Ну?
— Ничего не знаю.
— Вспомни, вчера рассказывал.
— Не помню. Наше дело крестьянское, баловаться некогда…
Чернобровый грузный захлопнул форточку, сказал что-то резкое не по-русски, вышел, сунув руки в карманы обтянутых на заду брюк.