Благодарение. Предел

Коновалов Григорий Иванович

И хоть до щипоты в сердце горько было покидать большеглазую, злую и прекрасную в своей тревоге девушку, все же Сила жестко отстранил ее от коня. Но тут же пожалел и насыпал горсть конфет за пазуху.

— Гей, гей! Принимайте гостью!

Из-за карагача вывернулись Серега и Иван. Радость широко раскинула руки, распахнула грудь Ивана. Красив был он в эту минуту надежд и откровенности.

XXI

До кибитки Тюменя Сила ехал в дремотном безразличии. Хлюпало в сапоге тепло и липко. Тюмень обмыл ногу, ощупал кости — целы, перевязал.

Молча

проводил парня до каменного дома, где жил Сила с отцом и мачехой, пока не закрылась за ним дверь. Про себя Тюмень хвалил парня, поругивая ласково и улыбаясь.

— Молодца! Хороша! Играет кровь…

Сила, прихрамывая, тихо прошел за печку к своей кровати.

На кровати он уже не вмещался, в утреннем сладко-терпком сне стучал мослатой длинной ногой по деревянной спинке, правую поджимал к животу.

Отец, Олег Демидович, умываясь, разминая намотанные до вывиха в кузне руки, по-лошажьему косил глаза на широкую молодую спину сына.

Не по сердцу были ему слишком простецкие зубоскальские отношения сына к Кулаткиным и Узюковой, и он винил в этом не только Силу. Со старшими парень держался по-восточному почтительно и серьезно, языку волю не давал, спросят — скажет, а не спросят — молчит. А тут зарезвился через край. Они забывают о своем возрасте и положении, это — их оступка, а малый-то не должен с ноги сбиваться.

— Разоспался… Большой балбес, пора бы и девок божественным словом в румянец вгонять. Ждут девки.

— Рано ему, растет во сне, потягивается, аж белье трещит, — как всегда Анна защищала парня.

— Куда еще расти? Вырос во все стороны. Лопатки-то какие раздвинул, а ладонью ведро прикроет… Гляди, как бы печь не развалил… — ворчал Олег, любуясь сыном. — Природа знает свое, — не нам с тобою обучать ее. Хватит, наумничались, остались без детей… — взглянул Олег на прогонистый стан жены. — А?

— Молодые мы с тобой, может, будут и дети, стараться надо, вино не пить… Ты бы курить-то бросил, а?

— Да я только и знаю с сумерек до света стараюсь, можно ведь в перерыве и покурить. У наковальни качает меня на все четыре ветра. Ты-то поменьше с этими коровами, о дите подумай понастойчивее, понежься, не высыхай в заботах о других до последней капли… Нюрка, откуда одеяло в крови? Глянь-ка…

Нога Силы повыше щиколотки повязана бязью и бечевой.

Олег поднял сапоги — кровь засохла на голенище. Близко наклонился к ноге Силы.

— Да что же это такое? Не связался ли он с прохиндеями? С каждым днем все больше наезжает их в степь.

Ушел Олег на работу.

Анна хлопотала по дому.

В последний военный год Нюрка повзрослела по-скороспелому, когда поручни плуга вышибали ее из борозды: мол, держись, девка! Семнадцатилетнюю Нюрку привела сама судьба к Олегу. Слепой от контузии и горя (похоронил Марту), уж и ружьишко зарядил Олег Сауров, зажал коленями и прощался с вешней рекой, докуривал цигарку, подняв незрячее лицо к солнцу. Анна не дала умереть ему по-солдатски. Вскормила Силу кобыльим молоком, вдосталь поставляемым Тюменем и его женою Баяртой. И к

Олегу постепенно вернулось зрение. Хотела она рожать, да не получалось, наверное, потому что надорвалась мешками, продули ветры на тракторе несовершеннолетнюю девчонку.

Сила встал.

— Доброе утро, маманя.

— Что-то поздно пришел… Конечно, дело молодое, надо провожать девок…

— Да ни с кем я не гуляю, маманя.

— Потому и подвихнешься. Ты ни с кем, а каждый считает тебя перейдидорогой. Знаешь, какие люди заселяют наши края? Всех языков и всех нравов. А этих тунеядцев сколько! Вчера на берегу плясали и выли до зари. Беркутов стреляют.

Анна перевязала ногу сыну и вдруг запричитала, будто по убитому:

— Силушка, милый… оглядись кругом… Беда к тебе со всех сторон… Как я за тебя ответ буду держать перед памятью Марты?

— Ну что ты? Я сам большой…

— Дурачок ты, вот что!

Сила хромоту не скрывал, любопытным отвечал: «Купался, на штырь напоролся». Мефодия подкараулил на тропе, когда тот шел по лугу к мельнице. Слегка побелел Мефодий, строго глядя на Силу.

— Мефодий Елисеевич, пожалуйста, не хвалитесь своей меткостью, не смейтесь… Стыдно мне: подстрелен, как вор. Если кому проговоритесь, я вынужден буду стрелять вас… по ногам.

— Да что ты?! Сам-то не проболтайся: на штырь — и концы в воду… Как это я пужанул? Сам не знаю, ты уже прости меня, парень. Не по злобе я.

— Да я не серчаю. Меня-то ладно, а если бы ее? Бросьте ружье, пока не разобрались в бабах… А то подарите кому.

— Да тебе и подарю. С радостью!

Получив ружье, Сила шел легко, почти не хромая. «Да ранил ли я его?» — подумал Мефодий, удивляясь, как скоро парень избавился от недуга. Догнал Силу:

— Ты в самом деле подранен?

Лицо парня застыло в непроницаемом высокомерном покое. Снял ружье с плеча.

— Возьмите. Не нужно мне.

— Да что ты? Не к тому говорю. Ружье твое.

И до того раздобрел Сила, что мать не могла надивиться его отзывчивости и догадливости, — воду носил, полы мыл, дрова наготовил.

— Хорошим мужем будешь, Силушка. Только бы доброй девке достался.

— Это как то есть достался? — с тихим гневом спросил Сила, и в лице его прорезались под тонкой кожей косточки. — Разве можно меня на орлянку разыграть: кому достанусь? Да я так откачнусь от них, что и голоса ихнего не услышу…

— Не обижайся, сынок, нынче они большеправные, отчаянные, никого не боятся. Далеко от них не бегай, а то одичаешь, сослепу к первой в руки попадешь…

— Выбирают, значит, как барана в стаде? Ну, маманя, открыла ты мне глаза.

— Да что с тобой? Все спокойный был, не нарадуешься, а тут на тебе! Закипел каждой кровинкой, зашевелился каждой косточкой. Ну, лишку сболтнула я, так ведь любя! Вот пулю споймал где-то…

— Смолоду бояться пули, так что же из меня получится?

— Не скрою, батя гневается: распояской вроде бы держишь себя со старшими. Чай, Кулаткин в родители тебе сгодится, а ты с ним, как с ровней, ватажишься. Директор он…