Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

Уилбер Кен

— Милая, я поддержу тебя в любом случае. Просто скажи мне, чего ты хочешь, скажи мне, что тебе нужно.

— Как ты думаешь, у меня есть хоть какой-то шанс?

Я знал, что Трейя уже приняла решение, но, как всегда в подобных случаях, она хотела, чтобы я поддержал ее полностью и не спорил по мелочам. «Перспективы скверные, правда?» Мы долго молчали. «Я бы сказал так: давай продолжим еще неделю. Просто на всякий случай. Ты ведь знаешь, опухоль, которую удалили у тебя из мозга, на 90 % состояла из мертвых тканей; энзимы явно оказывают воздействие; может быть, шанс еще есть. Но решать тебе. Ты просто скажи мне, чего ты хочешь, и мы так и сделаем».

Она в упор посмотрела на меня. «Договорились. Еще неделя. Я справлюсь. Еще одна неделя».

Сознание Трейи было совершенно ясным. Мы говорили очень деловито, почти отстраненно, но не из-за равнодушия, а потому что это уже происходило много

раз: мы сотни раз прокручивали в уме эту сцену.

Мы встали и стали подниматься наверх, но у Трейи в первый раз не хватило сил подняться по ступенькам. Она села на первую ступеньку и тихо заплакала. Я поднял ее на руки и понес вверх по лестнице.

— Ох, дорогой… Я так надеялась, что до этого не дойдет, мне так не хотелось, чтобы дошло до этого, мне хотелось, чтобы я могла ходить сама, — проговорила она и уткнула голову мне в плечо.

— Я думаю, это самое романтическое, что только может быть. Ведь в другой ситуации ты бы ни за что мне этого не позволила, так что давай я отнесу свою девочку наверх.

— Ты веришь ему? — спрашиваю я у Трейи.

— Думаю, да.

Трейя сдержала слово и еще неделю терпела тяжелые и постоянно усиливающиеся мучения — Но ни в чем не отступила от программы, соблюдая ее вплоть до самых неприятных мелочей. И отказывалась от морфия, потому что хотела оставаться внимательной и осознанной. Она высоко держала голову, часто улыбалась — и ее улыбка не была вымученной. Это был ее принцип: «Иди вперед!» И я скажу без малейшего преувеличения: на этом пути она проявила такую стойкость и просветленную безмятежность, которых я никогда в жизни не видел — и сомневаюсь, что когда-нибудь увижу.

В последний вечер этой недели она тихо сказала: «Я ухожу».

И в этот момент единственное слово, которое я сказал, было: «Хорошо». Я взял ее, чтобы отнести наверх.

— Подожди, милый, я хочу кое-что написать в дневнике.

Я принес ее дневник и ручку, и она ясными крупными буквами написала: «Для этого нужны благодать — да — и стойкость!»

Она посмотрела на меня:

— Ты понимаешь?

— Думаю, да. — Я долго молчал. Не было необходимости говорить, что я думаю. Она и так это знала.

— Пойдем, моя красавица. Давай я отнесу свою девочку наверх.

У великого Гете есть прекрасная строчка: «Все, что созрело, хочет умереть». Трейя достигла зрелости, и она хотела умереть. Когда я смотрел, как она делала свою запись в дневнике, думал — и мне не надо было говорить об этом вслух, — что это итог всей ее жизни.

Благодать и стойкость. Бытование и делание. Безмятежность и страсть. Смирение и Воля. Полное приятие и неистовая решительность. Две стороны ее души, которые боролись в ней всю жизнь, две стороны, которые под конец соединились в единое целое — вот заключительное послание, которое она хотела оставить. Я видел, как она соединяла две эти грани; видел, как гармония равновесия проникает во все сферы ее жизни; видел, как страстная безмятежность становится сутью ее души. Это и было ее величайшим свершением в жизни — свершением, которое было подвергнуто столь жестокой проверке на прочность, что разбилось бы вдребезги, окажись оно хоть на йоту слабее. Но она добилась своего, она созрела в своей мудрости, и она хотела умереть.

В последний раз я отнес свою возлюбленную Трейю вверх по ступенькам.

Глава 22

К лучезарной звезде

Изумлена, колеблюсь, сомневаюсь И крыльев я пока не расправляю, Поникших, влажных, Все еще стесненных Тьмы пеленой, что кокок опустевший Заполнила. Дрожит подвижный воздух, И я дрожу Так, словно ощущаю, Что все еще растворена внутри Той куколки пустой, чьи очертанья Так долго были мной. Все позади. Лишь только сделать шаг — Один, за ним другой — Вперед, И снова ждать. И чувствовать, как ветер Мой новый облик странный овевает. И

видеть, как узор тончайших нитей На крыльях распускается цветисто — Оранжевое в черном золотится — Все наготове, чтобы вмиг раскрыться, Лишь только ветра вздох меня подхватит И понесет навстречу удивленью. Я полечу, Еще не зная, как, Куда и почему, Но кругом голова, я мягко поддаюсь И падаю вперед в объятья пустоты, В невидимый поток, И там скольжу легко — То вниз порхну, то вверх, Смирению навек Всецело отдана. Мой кокон опустел И в солнечных лучах Усох и задубел, Навеки позабыт Той жизнью, что вошла И вышла из него. И, может, как-нибудь однажды средь травы Дитя найдет его и спросит свою мать: «Что за созданье странное когда-то жило здесь, в столь крохотном дому?» Трейя, 1974 год

Так начались самые необычные сорок восемь часов нашей совместной жизни. Трейя решила умереть. Для того чтобы умереть именно сейчас, не было медицинских оснований. Врачи считали, что с помощью лекарств и некоторого ухода она могла бы прожить еще как минимум несколько месяцев в больнице. Но Трейя уже приняла решение. Она не собиралась умирать вот так — в больничной палате, с торчащими из нее трубками, постоянными внутривенными инъекциями морфия-4, неизбежной пневмонией и медленным удушьем — все эти ужасные образы, которые пронеслись в моем сознании на Драхенфельсе. И у меня было странное чувство, что Трейя, кроме всего прочего, хотела избавить нас от этого кошмара. Она предпочла просто проскочить эту часть — спасибо, не надо! — и спокойно умереть сейчас. Впрочем, какими бы ни были причины, если Трейя приняла решение, значит, так и будет.

Этим вечером я уложил Трейю в постель и присел рядом. Она пришла чуть ли не в восторг: «Я ухожу, поверить не могу, я ухожу. Я так счастлива, так счастлива, так счастлива». Она повторяла это как мантру последнего освобождения: «Я так счастлива, я так счастлива…»

Все черты ее лица осветились. Она сияла. И тут ее тело стало меняться, прямо у меня на глазах. Мне показалось, что всего за один час оно стало легче килограммов на пять. Словно оно, повинуясь ее воле, стало сжиматься и усыхать. Трейя начала сворачивать деятельность своих жизненных систем — она начала умирать. За один час она стала совсем другой, она была готова уйти и хотела этого. Она была полна решимости, она была счастлива. Ее восторг был заразительным, и я вдруг осознал, к своему большому смущению, что радуюсь вместе с ней.

Но потом, довольно неожиданно, она сказала: «Но я не хочу оставлять тебя. Я не могу тебя оставить. Я так тебя люблю!» Она начала рыдать — и я заплакал вместе с ней. Мне казалось, что я выплакиваю все слезы за последние пять лет, слезы, идущие из глубины души, слезы, которые я сдерживал, чтобы быть сильным ради Трейи. Мы долго говорили о нашей любви друг к другу, любви, которая создала нас обоих, — понимаю, что это звучит довольно банально, — сделала нас сильнее, лучше и мудрее. Десятилетия саморазвития воплотились в нашу нежность друг к другу, и теперь, когда все это должно было завершиться, нас переполняли чувства. Это звучит довольно сухо, но на самом деле это был момент наивысшей нежности в моей жизни, и рядом был единственный человек, с которым я мог себе это позволить.

— Милая моя, если настало время уходить — значит, так надо. Не волнуйся, я найду тебя. Я уже нашел тебя в прошлый раз и обещаю, что найду опять. Так что если ты хочешь уйти — не беспокойся. Просто иди.

— Ты обещаешь, что найдешь меня?

— Обещаю.

Я должен кое-что объяснить: за последние две недели Трейя чуть ли не с одержимостью вспоминала слова, которые я сказал ей пять лет назад по дороге на нашу свадьбу. Я прошептал ей на ухо: «Где ты была? Я искал тебя всю жизнь. Наконец-то я тебя нашел. Мне пришлось сражаться с драконами, чтобы найти тебя. И, если что-нибудь случится, я найду тебя вновь». Она спокойно спросила: «Ты обещаешь?» — «Обещаю».