Благодать
Шрифт:
Она спускается с дороги, чтоб поесть своей рыбы в уединенье, бо поди знай, кто там на тебя смотрит. Встает под брюхом каменного моста, развертывает рыбу и пожирает ее, жуя под неумолчный плям воды, каплющей со сводов у нее над головой. Поворачивается к реке, слышит мели шепчущей воды и постепенно шалеет от этого, начинает чувствовать, как мутит ей нутро, то ли от рыбы, то ли нет, комкает бумагу и швыряет себе за спину.
Вдруг слышит голос Колли.
Поберегись, мук, сзади!
В тенях движенье, и она видит: то, что показалось ей валуном, оборачивается в некий очерк, и тот сумрачно воздвигается на ноги и прет на нее. Человек. Хруст поднятой бумаги. Задний ход медленными шагами, и вот уж поворачивается она и бросается наутек к высокому берегу, крабом-бочком взбирается по нему, теряет опору, находит ее. Голова у нее поворачивается, и она видит сутулого мужика, отупело топчущегося к свету дня, голого под плащом, конечности грязно-белы, а сам он сплошь глаза, они ищут ее,
Остается лишь звук ее дыхания, ее ног по дороге, ее тела, рассекающего ветер.
Она говорит вслух, у меня от того мужика со страху чуть сердце не выскочило.
Колли ей, я тебя застукал, Грейс, ты на кукан того мужика смотрела.
А вот и нет.
А вот и смотрела, грязная ты сучонка. А ну раскуривай-ка трубку и дай мне дернуть.
К утешению трубкой она пристрастилась. К тому, как успокаивает она мятущийся ум, бо дороги тревожат ее. Не долголицые побирухи тревожат, не те, что пытаются продать тебе свои ветхие фризовые пальто, дырявые сорочки свои, а один парняга даже целую речь произнес, пытаясь продать мужские сапоги, подметки отваливаются, что твои раззявленные рты. И не та полуслепая тетка, которой она помогла дотащить шелушащийся комод к началу проезжей дороги, как отбрасывал он тень, будто человек сгорбился с нею рядом, тетка спрашивала, нет ли каких телег в сторону города.
Беда от других – от малышни, каких над дорогой не видать. От хлипких фигурок, что идут за тобой, бредут рядом, молятся за тебя, спрашивают, как тебя звать, протягивают чашечку ладони. Один мальчишка идет рядом с ней молча чуть ли не час, а то и больше, взгляд вперяет в нее, как собака. Колли говорит, скажи мальчишке этому, чтоб нахер отцепился. К сумеркам мальчишка все еще поспевает рядом, пока она не поворачивается и не орет, чтоб перестал, чтоб убрался и не тащился за ней, бо нечего ей ему дать, у самой ничего нету. И все еще видать его через много миль, тельце словно призрак.
Малышню свою она видит в личике-репке каждого ребенка. Видит малютку Финбара, часового у изгороди, наблюдает, как она приближается, шагает к ней и вытаскивает за собой на середину дороги тюфяк, набитый соломой. Ребенку не больше четырех, пламя-вихры, нос-бульдожка, ручонка выставлена, голосок до того тихий, что подобен звуку, какой исторгается при объятии. Чтоб какой-нибудь еды купить, говорит мальчик. Она ведет взглядом вдоль изгороди, ищет наблюдающего взрослого, бо знает, что он там есть. А затем думает, может, и нету, может, ребенок этот много миль волок свой тюфяк сам. Она держит нож наготове, мало ли что – воткнет его в плоть, даже если просто побеспокоят.
Думает, проткну Боггза, даже если просто увижу его опять. Да подумать о нем только. Грубиян-тупица, а не мужик. Забияка, и все. Нисколечко я теперь его не боюсь. И все равно поутру, когда просыпается она, спеленатая рассвет-холодом, вновь преследует ее образ из сна, Боггз-волк. В уме картинка неизъяснимого и кружащего зверства.
Она доходит до южного Донегола, поскольку здесь все может оказаться получше. Видит людей на фермах покрупней, как стерегут они свою живность. Как по-особому бросают свое занятие понаблюдать за тобой. Будь здоров многие при ружьях, через плечо или пристроены на камне. Она думает, если б кто из них пристрелил меня, я б, в общем, не возражала. Бо какая разница?
Один городок, следом другой, все одинаковые, думает она. Всегда есть мост и люди с долгими взглядами, праздные на каменной кладке. Всегда день, тяжко висящий над полупустыми улицами. Глаза, что шепчутся за окнами, высматривают лиха. Близ Конвоя [18] какой-то глупец вывесил на бельевых веревках мокрое шерстяное одеяло. Она подкрадывается к нему, как сумерки, на ощупь оно похрустывает от холода. Когда одеяло просыхает, спится ей лучше. В другом городке ее притягивает к витрине платяной лавки, она видит Колли, затененного и патлатого, тот глазеет на нее из витрины. Она вытаскивает нож и режет себе волосы. Видит, как отражение темнеет и принимает очертания тетки внутри лавки. Где-нибудь в другом месте волосы себе стриги, кричит тетка. Что она видит, эта женщина? думает она. Какое-то дикое созданье в мужских одежках себе не по размеру. Но тетка стучит костяшками в стекло и кричит, пока не появляется мужчина, сутулый и неохотный. Орет в витрину. Давай-ка, а ну. Где-нибудь еще волосы свои стриги, остолоп малолетний. На самой макушке оставляет она гребень куриных вихров. Заносит нож под углом злодейства.
18
Конвой – поселок на востоке ирландского
Кричит на них Колли. Ну-ка угадай: что пугливое, как овца, но откармливается, как ягненок? Убегает, только глянь на него, но станет есть у тебя из рук?
Дни укорачиваются до далекого солнца, что сестрою сидит с луной. Она идет на юг или, бывают дни, просто сидит, мир без размера, вокруг нее луна и солнце ходят безвременно. Ранним рассветом просыпается она и видит, как дождь метеоров освещает северные небеса. Каждая звезда смаргивает в беспредельной тьме и в один сияющий краткий миг беззвучно падает. Ошарашен ум ее отраженьем подобной красоты. Спешит подсчитать: шесть их было или семь? Глазом моргнуть не успеешь, а уже вот так удача, думает она. Во всем мире я одна тому свидетель, одна пред этим всем. На кончике языка у нее семь желаний. Вот бы мне в постель мою. Вот бы мне к очагу, чтоб всей тепло стало. Вот бы мне плошку картошки. Вот бы мне мои длинные волосы. Вот бы никогда не уходить мне из Блэкмаунтин. Натыкается на мысль, видит Боггза-волка, при факеле, он вокруг нее кружит. Вот бы Боггз сгинул.
Пересчитывает их. Еще одно желание, так? Задумывается на миг, жует какие-то ягоды, затем произносит вслух.
Вот бы домой к маме.
Закрывает глаза, и Колли шепчет.
Уж конечно, и что же ты будешь делать там с этой старой сучкой, все твои беды из-за нее, – слушай, мук, говорю тебе, шагай дальше, потому что впереди найдешь кой-чего получше.
Колли предупреждает ее о том, что она делается безрассудной, но она предпочитает не слушать. Ей теперь кажется, что по дорогам тут ходит больше народу. Сплошь попрошайки и приставалы. И чего только не попадается. На скате какого-то поля она оторопело обнаруживает голову лошади, та лежит, словно пристроилась поспать, а тело убежало, как некий безголовый призрак. С лошади не просто срезали мясо, ее забрали целиком, возможно, унесло некое громадное и жадное животное. И все равно знает она, что убили лошадь воры, в еду от шеи до хвоста. Лучше подальше от дорог, ходить полями и хуторами. Люди настороже, и вместе с тем они же и беспечны. За скотиной своей, может, и следят, а вот движимое имущество прихватить можно, если шустрить. У ней теперь заправский слух на собак. Набивает карманы углем из чьего-то ларя, но спичек, чтобы его растепливать, у нее нету. На каком-то скотном дворе какой-то дурень оставил на улице маслобойку. Она зачерпывает золото горстями, оставляет по себе черно-смазанный росчерк, по-кошачьи слизывает медленное плавленье. И впрямь безрассудная. По временам смотрит на свои повадки и спрашивает, кто она такая или кем становится. Лучшее в тебе, думает она, то самое, что ты знала в себе всю жизнь, потерялось.
За ней гонятся с задов какой-то фермы во тьму, которая не ведает луны и обваливается подобно пропасти. Крики арканят воздух, хотят ее шеи. Дробь движется незримо, беззвучно, и только выстрел в спину объявляет о том, что уже случилось. Кряхтенье, и гром-грохот шагов, и пылающий фонарь, словно некий бесовской зрак, вперенный сквозь тьму в ее задышливую одиночность, и как бежит она в пещеристую эту ночь, и ничего при ней, кроме одеяла да прыгучей сумы, сопровождающий ее звук второго выстрела, и как на бегу она сама себе велит остановиться. И останавливается. Чувствует, что одолели ее, осознаёт в тот миг, что нет ей больше дела ни до чего тут, как ни назови – до жизни, если угодно, – и потому прекращает бег, стоит и ждет первого кулака, чтоб ударил ее по голове, или выстрела, какой настигнет добычу. Закрывает глаза, но происходит вот что: двое мужчин, что гнались за ней, как псы за ароматом зверства, пробегают мимо, незрячие, во тьму.
Дни, подобно сну, скользят мимо. Слышит, что Новый год миновал, от чтеца газет, не один день спустя в какой-то деревне Балли-о-что-там [19] . Парняга на деревянном ящике оглашает вслух, механически, новости скольких-то дней давности, протирая пальцем очки для чтения. Читает разношерстной толпе о празднованиях в Лондоне и Дублине. Какой-то дальк [20] стоит с ней рядом, скидывает с плеч мешок торфа, чтоб послушать, трет кепкой грязное лицо и красные глаза. Повертывается к ней и говорит, он эту газету читает каждую неделю эдак вот заунывно, и не понимаю я никогда, что к чему. Она наблюдает за людьми вокруг, те же болтливые дети и какая-то тетка, старая дальше ехать некуда и речью плюется, рука поверх шали, вторая тянет чтеца за рукав, пытается привлечь его поближе к своему навостренному уху. Погромче давай, дядя, погромче.
19
Искаж. от ирл. baile – букв. место, селенье.
20
Dailc (ирл.) – здесь: толстяк, пухлый коротышка.