Благодать
Шрифт:
Все в комнате произносят ее имя.
Благодать Его. Благодать Его. Благодать Его.
Взоры его не покидают комнаты. Она пытается зажмуриться, но глаза его все равно за нею наблюдают. Она, головокружась, выбирается из постели и глядит на свои босые ступни, пытается отдумать его глаза прочь. Эти ступни отмыла начисто Мэри Ишал, эти ступни огрубели, как у старой карги. Она смотрит на дверь, словно ожидая, что та откроется, слышит, как сквозь стены проникают в хоровой молитве их голоса, как будто поминки по умершему, думает она, голос его поверх и насквозь, и она подбирается к двери, и тут-то незрячая ее ступня с грохотом пинает судно к стене. Она замирает, как в западне, ждет, когда голоса внизу затихнут и поспешат к этой комнате, однако те продолжают, и только тогда настигает ее чувство, что он способен видеть ее вот такой, способен видеть, как
Почему он не приходит? думает она. Сказал, что придет, а не приходит. Она жаждет этих глаз, видит во сне, как он заходит к ней в комнату ночью, безмолвно встает возле ее постели и смотрит, как она спит, ей кажется, она просыпается навстречу этому, но не может быть уверена наверняка: поди знай теперь, что сон, а что явь? Может, это испытанье, он испытывает меня, убедиться, что я достойна.
Она томится от желания опробовать языком новые слова, его слова внутри нее, они вещают истину обо всем. Теперь она знает, что первая ее жизнь завершилась. Что это Отец вернул тебя во вторую жизнь, чтоб стоять в свете Его, должно быть, истинно это, что он един с Богом, и, вероятно, истинно и то, что ты была мертва, пусть и никак не вспомнить ни как умирала, ни дней до этого, никак не вспомнить, какова она, смерть, вероятно, никак ее не познать.
Она постепенно чувствует раскрытие радости, словно просвет.
Скоро она будет готова, но он все не приходит.
Почему не приходит он? Сказал же, что придет.
Дверь оставляют незапертой, и Мэри Ишал, кажется, шепчет из-за нее, а может, это ее одежды бормочут. Мэри Ишал принимается одевать ее, полностью черное платье до самых пят, как и у остальных. Грейс глядит на свое новое тело, свидетельство столь незнакомой жизни. Мэри Ишал берет ее под локоть, ведет к порогу, какой не перешагивала Грейс с того дня, как появилась здесь, ступня ее задерживается перед тем, как нырнуть первым шагом. Они сходят по лестнице к свету распахнутой двери, Грейс насчитывает трое часов и замечает, что все они стоят. День снаружи пропитан холодным синим светом. Он будет ждать здесь, думает она. Однако шаги ее к ним наблюдают четыре женщины. Они стоят в поле рядом с полотняным шатром, трава озарена весенним цветеньем, Мэри Коллан и три других. Она повертывается и видит, что вышла из большого усадебного дома, позади него обширный двор и надворные постройки, у щипцовой стороны дома наблюдают незнакомые согбенные мужчина и женщина. Она вновь высматривает Отца.
Мэри Коллан показывает на ее волосы. Говорит, ты приняла воды крещенья. Теперь тебе надо все делать, как мы, и обрезать себе волосы.
Грейс вперяется в серую холодную кожу на лице этой женщины, в серые холодные глаза, не в силах взглянуть на то, что перед нею лежит. Нож. Смотрит себе на ступни и чувствует, как внутри поднимается некое черное сопротивление. Слышит собственные мысли: нет, только не опять это.
Мэри Коллан хватает Грейс за запястье и пытается вложить нож ей в руку, однако рука делается верткой и нож не берет. Глаза у ней намокают, тело дрожит, но тут подступается Мэри Ишал и отталкивает нож в сторону.
Говорит, так совсем не обязательно, Мэри Коллан.
Мэри Коллан в упор смотрит на Мэри Ишал. Говорит, исключение сделал он для тебя, а не для нее, не для нас остальных.
Мэри Ишал говорит, это тебе, а не Отцу остальные последовали.
Грейс осознаёт, что Мэри Ишал заходит ей за спину. Тогда-то обхватывает она голову руками, отпускает, бо прикосновенье пальцев Мэри Ишал словно дыханье в длинных ее волосах, их расчесывают и свертывают в пучок.
Тогда-то видит она его, очерк Отца, коленопреклоненного, он смотрит или не смотрит из сумрака шатра.
Она беспокоится, где ей сесть, устремляет взгляд вперед, чтоб опередил тело. Ежедневная трапеза из супа и хлеба в крестьянской кухне, богатства земли этих крестьян, и сегодня она впервые разделит их с ними. Не отвести ей взоров от Отца, хотя на нее тот пока не взглянул. Три свечи в блюдцах посреди стола дотягиваются желтизной до каждого лица, что садится безмолвно и несуетно, потому что добро по делам его узнается, думает она. Они кладут руки на стол, ждут, пока подадут им, и она рассматривает эти отмытые бледные лица, высматривает в их мыслях, как поступать, а как нет, как сидеть, быть может, или как держаться, как складывать руки, Мэри Ишал и Мэри Коллан по обе стороны от Отца, ты держи руки вот так, а не вот так. Остальные женщины словно
А вот и хозяин усадьбы Роберт Бойс, сидит, закрыв глаза, руки сцеплены, бормочет какую-то молитву, горбится даже сидя. А вот жена его, Энн Бойс, у печи вместе со служанкой, смиренные, что одна, что другая, Энн Бойс с ножом по тому хлебному духу, подает его, и Грейс оглядывает эти лица и старается не думать то, что она о них думает, что они вовсе не люди, а восковые фигуры, до чего странная мысль, думает она, принимается любоваться своими руками, чтобы утишить мысли, потому что Отец, может, прислушивается, молитвенно складывает их перед собой на столе, белизна – отмытая кожа, глянцевитые ногти. Она чувствует бремя взгляда Мэри Коллан, смотрит и видит, что Энн Бойс приносит на стол корзинку с хлебом, и все взгляды покоятся на Отце, а тот возносит руки, словно чтоб начать молитву, и позднее Грейс подумает, кто тот, кто есть в каждом из нас, кто тот, кто есть, когда прекращаешь быть собой, когда действуешь, не помышляя о действии, быть может, это червь сатанинский в тебе, быть может, это другая ипостась, бо внезапно она перегнулась через стол и схватила хлеб так, будто это последний из всех хлебов.
Она лежит без сна в долготе каждой ночи, грезя свою вторую жизнь. Ртом осязая в беззвучии новое имя, какое Отец дал ей. Мэри Иезекииль. Бо возрождена ты была, и старое имя твое утрачено. Мэри Иезекииль. Повторяя себе свое новое имя, она слышит его голос, голос это и Божий, хотя она и размышляет о том, каков был бы глас Божий на самом деле. Мыслится ей грохот рассекаемых великих скал, и мыслится ей безмолвие. И язык твой прилепляется к гортани твоей, потому что так сделал я. Онемела ты, чтоб не обличала ты глухоту мира [61] . Она размышляет, что Отец под этим подразумевает, размышляет, развяжет ли Бог ей язык, когда мир примется слушать, и когда это может случиться? Лежит без сна, воображает, как развоплощается мир, как Отец рек о том, видит, как разверзаются горы, видит, как громадные армии великих и благих объединяются в войне против Сатаны. Понимает теперь, что все в ее жизни по сию пору было злом, бо как еще объяснить столько беды, и голода, и мора, кроме как расплатою? Слова его проникли ей в ум, как реки крови устремляются вниз с высокой горы Божьей, и теперь ей это снится, разгневанный поток, что беззвучно уносит к морю всякого человека и зверя, где, обуянные кровью, впадают они в соленую воду, она есть и омовение, и забвение.
61
Парафраз Иез. 3: 26.
Отец теперь смотрит на нее иначе. Она знает природу этого взгляда и говорит себе, что это не оно, что одного рода взгляд можно спутать со взглядом другого рода, и Отец, быть может, вот сейчас слышит тебя, проникает к тебе, чтоб напомнить о черве, какой копошится во грех. На каждой ежедневной трапезе их в крестьянской кухне глаза Отца устремлены к Грейс. Глаза Отца устремлены к ней, когда в кочетовых потемках сзывает он на утреннюю молитву, взгляд его ищет ее взгляда, пока уста его напоминают остальным, что мертвые восстали и ходят среди нас.
Его вечно спрашивающие глаза, отчего, Мэри Иезекииль, не исповедал я тебя все еще, но всякую новоприбывшую исповедовал?
Глаза ее не в силах ответить.
Не хочешь ли ты тем сказать нам, что ты без греха, что стоишь ты в собственном свете Божьем, в отличие от всех нас остальных? Или же для того, чтобы грехи твои оставались сокрытыми, что ты волчище в овечьей шкуре? [62]
Она отводит взгляд.
Думает, он тебя все еще не исповедал, потому что он знает истину, грехи, что ты совершила, все зло, какое ты натворила. Нельзя тебе произносить это. Вот почему поразило тебе язык. А если не говоришь ты, как состояться настоящей исповеди? И все же, и все же, думает она. Эта боль в ней – желанье исповеди, бо хочется ей быть среди тех, кого призывает Отец к себе в шатер по ночам. Быть может, думает она, это некая епитимья, что-то, связанное с количеством греха, кой ты копишь что ни день, пока червь копошится в тебе. Быть может, он считает, что худшие прегрешенья в Мэри Ишал, бо чаще всех прочих ходит к нему по ночам она.
62
Мф. 7: 15.