Благодать
Шрифт:
Колли все время высматривает птиц, что угодно, во что можно кинуть камень. Небеса безмолвны, как скорбь. Ступни у нее онемели, и ей приходится слушать желудок с его крикливым ртом, останавливается она там, где лиса призраком прошла через дорогу, и представляет, как зарывается рукой в тепло лисьей норы, вытаскивает зверька и душит.
Слишком далеко мы зашли, говорит она. Пора вернуться в тот дом.
Колли говорит, вот вы, оба два-то, кукситесь, как понурые мулы.
Он принимается распевать одну и ту же строчку песни, и она ему подтягивает, думает, чем дольше поешь, тем менее страшно, и разве ж не всегда оно так, может, надо было петь каждый
Закрой глаза, говорит она Колли. Они идут мимо юной женщины, бредящей в канаве, женщина улыбается, а снег подносит к ее губам последний напиток. Снег облекает ее в белое для погребения в глуши самого неспешного. Женщина становится частью всего этого, думает Грейс, неба и земли, замкнутых друг на друга белизной и забвением. Не смотри и иди дальше. Это вот чувство в ней возникло. Дело не в том, что она говорит себе, что она не как все. Она знает, что она не как все на этой дороге, что наблюдаемое ею с ней самой не случится. Что она выберет правильнее. Так чего ж смотреть на них, они свой выбор сделали, а ты сделала свой, они даже не люди, а просто сидельцы-смотрельцы на свои сведенные судорогой руки, выставленные, словно цепкие лапы мертвых. Они хотят того же, что и ты, и выхватят это у тебя из рук или даже убьют тебя за это, так чего ж удостаивать их даже и сочувственного взгляда?
Она не знает, почему они сидят у незажженного огня. Думает, может, это отзвук привычки, древней, как сам род людской, но никогда ж не были люди без огня, так в чем же дело? Ей хочется смеяться, но смеяться не над чем. Не думай о холоде и постарайся уснуть, но как тут уснешь, когда вот как громко вопят у тебя кости? Когда ощущаешь каждую минуту влачащейся тьмы, не можешь решить, что хуже: то, как вгрызается в твое тело голод, или то, как вгрызается холод в то, что остается.
Она повторяет вновь и вновь, снег сойдет, снег сойдет, ей-ей. Быть может, поутру или через утро. И тогда мы доведем тебя до Голуэя.
Не отвечает Барт больше.
Колли говорит, говорил я тебе, надо было его бросить, без него у нас все было б куда ладнее.
Как-можно-дальшее движенье еще одного утра. Деревья, что кутают себе ледяные руки-побирухи. Вопящий дуб на горбе холма, а ниже на поле она видит пятерых копателей. Они вырыли груду снега и почвы. Медленная и тяжкая раскачка труповозки, катящейся к ним. Люди лопатят землю и гонят в воздух выдохи, земля под их усилиями как испятнанные зубы. И немудрено, думает она. Бо чего бы земле желать становиться домовиною? Никуда ж не деться потом, а только слушать болтовню покойников, нытье их вечное о том, что их свалили в одну кучу.
Колли говорит, у них там то, о чем я думаю?
Говорила я тебе, не смотри.
Не смотри, а продолжай идти.
Прелесть снега в том, что он не допускает запахов.
Белая дорога становится скользким холмом, молчаливо судящим двух мужчин, те преодолевают его, словно выпивохи. Они пытаются втолкать своего осла и тележку на пригорок. Старик кричит, а затем останавливается и склоняется вперед, словно бы задумавшись. Она, как снегопад, припадает к делу,
Старик останавливает мула на горке. Она тянет руку, но сын глядит на нее и трясет головой. Она видит, до чего не сыты эти люди, но и не иззимованы, как большинство других. Она вытаскивает нож и машет им.
Ты глянь на это, говорит сын. Ты дура или как?
Колли шепчет, не отступай ни на дюйм.
Она стоит лицом к лицу с ними, смотрит, как отец тяжкой поступью обходит тележку кругом. Вскидывает руку, говорит, Патрик, оставь. Я сказал, а ну оставь. Лезет в угол тележки и тянет на себя мешок, извлекает пять кусков торфа, протягивает ей. Говорит, охрани тебя Господь.
Она хочет наорать на старика, нахер она, охрана Божья, когда ты сам себе везенье.
Колли говорит, падлы какие, нахер, пять кусков торфа всего дают.
Она зажимает нож в зубах и забирает торф, скряхтывает голос пониже.
Спичек дайте.
Загнанный в угол холод пробирается обратно в комнату. Она разглядывает сжавшийся огонь и подкидывает сырых дров.
Колли говорит, люди говорят, Бог всюду разом, но и лукавый тоже, и все знают, что лукавый – огонь, значит Бог – это лукавый, что и требовалось доказать.
Она пялится в огонь и вспоминает, как устремился он жить, и, может, Колли прав, может, огонь не умирает, потому что он разом и Бог, и лукавый, вечно выжидает в недрах воздуха в некой другой каморе бытия, выжидает, чтоб ринуться вперед и все зачернить голодом своим.
Она думает, ум у Барта сделался от горячки вертким. Эк отказался он лечь у огня, и его пришлось подтащить. Все злое, что он ей говорит. Его тихие шепотки. Мне снилось, что ты померла, и я порадовался. Мне снилось, что все мы померли. Мне снилось, помер весь мир и оттого все стало лучше.
Она говорит, нельзя быть мертвым и видеть при этом мир во сне.
Он шепчет, видеть во сне я могу что хочу. Любой в уме своем одинок. Все это греза. Я закрываю глаза, и ничего нет. Ничто не существует.
Она спрашивает его, что это значит, но он не отвечает.
Позднее он шепчет, даже псу достается благородная смерть, он уходит тихонько в поля.
Она раскладывает на огне сырые ветки, что угодно, чтоб он горел, но угли пробуют предложенное слабым языком и не голодны.
Проходит сколько-то там дней, и это сон, когда она в последний раз ела. Снег безмолвно несет по воющему ветру, тот книзу завьюживает. Все в ничто, думает она. Быть ничему, ничему поверх ничего.
Надо тебе попробовать поесть снега, говорит Колли, представить себе, что это другое.
Она думает, эк голод неспешно-крадучий, а потом прыгучий, как кот. Когтит тебе мысли, изгибается тебе в сон, возится неугомонно. Чуть погодя голод и холод становятся одной и той же притупленностью, их не различить. Они замедляют ум и смягчают тревогу о переменах, какие в ней происходят. Сутулость мыслей. Эта покалывающая немощь по всему телу.
Она теперь распознаёт тайну этого места. Почему другие ушли. Есть тут некая сила, что содержится в этой земле, она восстает и действует на мозг, делает тебя сонным, деревья нашептывают тебе свое безумие, и не ты станешь есть деревья, а деревья накормятся прахом твоих костей.