Благонамеренные речи
Шрифт:
Травников – либерал. Он выжил два года в Париже, где познакомился с Бастиа, который, de vive voix, [245] передал ему тайны своей науки. Это сделало его до того обаятельным между здешними гласными, что когда он, воротившись из Парижа, поселился в своем имении, то его единогласно выбрали председателем управы. Теперь он пропагандирует Бастиа между полковыми дамами. Наружностью своей и манерами он напоминает выцветшего трактирного маркёра. En somme, c'est un pauvre sire, [246] и было бы даже удивительно, что Полина (c'est le petit nom de la dame en question [247] ) интересуется им, если б он не был богат. Но это слово объясняет многое.
245
изустно (франц.)
246
В
247
таково имя дамы, о которой идет речь (франц.)
Ротмистр Цыбуля – неуклюжий малоросс, который говорит «фост» вместо «хвост». Но он тринадцати вершков роста и притом так крепок и силен, что, я уверен, мог бы свободно пройти сквозь строй через тысячу человек…
По-видимому, однако ж, и моя смиренная рожица произвела недурное впечатление. По крайней мере, после обеда, когда Травников и Цыбуля ушли к полковнику в кабинет, она окинула меня взглядом и сказала:
– Какой вы молодой!
На что я поспешил ответить, что молодое сердце хотя и не может похвалиться опытностью, но зато умеет горячо любить и быть преданным. И ответ мой был выслушан благосклонно…
Я вперед предвижу, что будет. Сначала меня будут называть «сынком» и на этом основании позволят мне целовать ручки. Потом мне дадут, в награду за какую-нибудь детскую услугу, поцеловать плечико, и когда заметят, что это производит на меня эффект, то скажут: "Какие, однако ж, у тебя смешные глаза!" Потом тррах! – et tout sera dit! [248]
Таков неумолимый закон любвей!
Я воротился домой очарованный и весь вечер предавался возвышенным мыслям. Ночь была тихая, теплая.
248
и делу конец (франц.)
Я сидел у растворенного окна, смотрел на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней, но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы идем походом и что где-то, из-за леса, показался неприятель. Я, по обыкновению, гарцую на коне, впереди полка, и даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, «руби!», «коли!». Et, ma foi! [249] через пять минут от неприятеля осталась одна окрошка!
249
И, честное слово! (франц.)
Вот первые впечатления моей новой жизни. Я буду писать тебе часто, но надеюсь, что «Butor» [250] не узнает о нашей переписке. Пиши и ты ко мне как можно чаще, потому что твои советы теперь для меня, более нежели когда-нибудь, драгоценны. Целую тебя.
Сергий Проказнин.
P. S. Против квартиры моей стоит большой каменный дом. Сегодня утром, подойдя к окну, я увидел на балконе этого дома очень недурную и еще молодую женщину. Не говоря худого слова, я взял бинокль и навел его на нее. Она не только не оскорбилась этим, но даже слегка усмехнулась и поиграла в мою сторону глазками. От Федьки я узнал, что это вдова купца Лиходеева и что она ежегодно отправляет значительное число барок с хлебом. Говорят также (все тот же Федька, у которого на этот счет изумительное чутье), что тут уж примазался здешний исправник. И действительно, в ту минуту, как я закрываю это письмо, его дрожки подъехали к крыльцу лиходеевского дома".
250
Грубиян (франц.)
"Vous etes un noble coeur, Serge! [251] ты понял меня! Ты понял, что мне нужна переписка с тобой, чтоб отдохнуть от той безвыходной прозы, которая отныне должна составлять все содержание моей бедной, неудавшейся жизни!
Ах, какая это жизнь! Вежетировать изо дня в день в деревне, видеть налитую водкой физиономию Butor'a, слышать, как он, запершись с Филаткой в кабинете, выкрикивает кавалерийские сигналы, ежеминутно быть под страхом, что ему вдруг вздумается сделать нашествие на мой будуар… Это ужасно, ужасно, ужасно!
251
Ты благороден, Серж! (франц.)
Представь себе, что я узнала! До сих пор я думала, что должна была оставить Париж, потому что Butor отказался прислать мне деньги; теперь мне известно, что он подавал об этом официальную записку, и в этой записке… просил о высылке меня из Парижа по этапу!! L'animal! [252]
Et moi qui croyais autrefois Ю l'ideal, au sublime, i' l'infini… que sais-je! [253] Я, которая думала, что вся моя жизнь будет непрерывным гимном божеству! И что ж! достаточно было прикосновения грубой руки одного человека, чтоб разбудить меня от моих золотых грез. И этот человек… c'est le Butor! Le sublime – et l'horrible, le ciel – et l'enfer, l'ange – et le demon… [254]
252
Скотина! (франц.)
253
А я-то верила в идеалы, в возвышенное, в бесконечное… и прочую ерунду! (франц.)
254
Возвышенное – и ужасное, небо – и ад, ангел – и демон (франц.)
Я не знаю, что сталось бы со мной, если б я не нашла утешения в религии. Религия – это наше сокровище, мой друг! Без религии мы путники, колеблемые ветром сомнений, как говорит le pere Basile, [255] очень миленький молодой попик, который недавно определен в наш приход и которого наш Butor уж успел окрестить именем Васьки-шалыгана. Я собственным горьким опытом убедилась в истине этих слов – и знаешь ли где? Там… в Париже! Сознаюсь, я в то время жила… comme une payenne! [256] Я ничего не понимала… c'etait un reve! [257] И вдруг мне объявляют, что если я завтра не выеду из Парижа, то меня посадят в Clichy! C'etait comme un trait de lumiere! [258] Я сейчас же приказала уложить мои вещи… и с этой минуты – ни малейшего ропота, ни единого горького слова! Я вдруг преобразилась, почувствовала, что мне легко. Paul de Cassagnac, Villemessent, Detroyat, Tarbe, Dugue de la Fauconnerie [259] [260] – все прибежали, все хотели утешить меня, но я наотрез сказала: «N-i – n-i, c'est fini! Que la volonte de Dieu soit faite». [261] И когда, на другой день, я садилась в вагон, Villemessent, прощаясь со мной, сказал: «Vous etes une sainte! c'est Villemessent qui vous le dit!» [262]
255
отец Василий (франц.)
256
как язычница! (франц.)
257
это был сон! (франц.)
258
Клиши! Это был луч света! (франц.)
259
Поль де Кассаньяк, Вильмессан, Детруйа, Тарбе, Дюге де ля Фоконнери (франц.)
260
Журналисты мазурицкого оттенка. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)
261
ни-ни, кончено! Да будет воля божья (франц.)
262
вы – святая! это говорит вам Вильмессан! (франц.)
Но как он терзает меня… le Butor! как он изобретателен в своих оскорблениях! как он умеет повернуть нож в не зажившей еще ране!
На днях – это было в день моего рождения (helas! твоей pauvre mere исполнилось сорок лет, mon enfant! [263] ) – он является прямо в мой будуар.
– Честь имею поздравить!
Я молчу.
– Сорок годков изволили получить! Самая, значит, пора!
Я делаю чуть заметный знак нетерпения.
– По Бальзаку, это именно настоящая пора любви. Удивительно, говорят, как у этих сорокалетних баб оно знойно выходит…
263
увы!.. бедной матери… дитя мое! (франц.)
– Только не для вас! – холодно ответила я и, окинув его презрительным взглядом, поспешила запереться у себя в спальной.
Я не знаю, какой эффект произвел на него мой ответ (Маша, моя горничная, уверяет, что у него даже губы побелели от злости), но я очень отчетливо слышала, как он несколько раз сряду произнес мне вдогонку:
– Заставлю-с! заставлю-с! заставлю-с!
И таким образом – почти ежедневно. Я каждое утро слышу его неровные шаги, направляющиеся к моей комнате, и жду оскорбления. Однажды – это был памятный для меня день, Serge! – он пришел ко мне, держа в руках листок "Городских и иногородных афиш" (c'est la seule nourriture intellectuelle qu'il se permet, l'innocent! [264] ).
264
это единственная умственная пища, которую он себе позволяет, простофиля! (франц.)