Благополучная планета (Сборник)

Дымов Феликс Яковлевич

На станции Славик крутился недолго. Подошел поезд. Мама выскочила с огромной сумкой и чемоданом, увидев сына, бросила вещи, подхватила его, покрыла лицо острыми короткими поцелуями. На миг отпихнула, посмотрела в глаза, принялась было доставать гостинцы, не закончила и снова обняла, точно расстались не пару месяцев, а год назад. В первый момент ни о чем почти не говорили, не находили слов. Счетовод встретил молодую женщину сдержанно. Поглядывая исподтишка, взбил солому на сиденье. И только уже когда, теснясь в бедарке, ехали обратно, сказал:

— А ведь я тебя, дочка, знаю. Хотя ты тогда была во-от таким

махоньким кузнечиком. И ничегошеньки, конечно не помнишь.

— Извините, — виновато сказала Славкина мама. Стриж от удивления раскрыл рот:

— Вы мне такого не говорили, дядя Антон.

— Зачем зря память тревожить? Времени уж довольно прошло. Нынче, к примеру, и коней все больше для баловства держат, вы тоже могли вечерним автобусом через Зориновку махнуть, так? А я, вишь, по старинушке, живой транспорт предпочитаю. — Трофимыч без причины стегнул лошадь, переложил вожжи и повернулся к седокам: — Вот и выходит, кому теперь интересен бывший партизанский разведчик?

— Господи! Так вы Кондратенко? Драч?

— То-то же! Не забыла отрядную кличку? Собственной персоной перед тобой Антон Кондратенко.

— Никогда бы вас не узнала. Как хоть живете?

— Разве в мои годы живут? Скрипим помаленьку, крестница.

— Почему вы маму крестницей назвали? Она у нас неверующая.

— Ну да, так и положено быть. Только мы с твоей матерью огнем крещенные, из свинцовой купели вызволенные…

— Правда, мама?

— Да, мальчик. Дядя Антон — мой спаситель…

— Ой, и вы молчали? Расскажите, расскажите быстрей!

— Ну, дочка? Что помнишь?

— Деревню большую помню. Машину зеленую помню, из которой будто лягушки в пятнистых плащ-палатках выпрыгивают. Полку банную помню, а я в углу затаилась, куда деваться, не знаю: сзади огонь и выстрелы, впереди — тараканы кучками как торговки на базаре шушукаются. Еще помню — пень такой, в него патроны кверху донышками вбиты. Я тогда по глупости подумала, кто-то из самолета очередями садил. Мимо пня собачонка наша Данька одними передними лапами ползет, парализованные задние волочет, в зубах слепой кутенок… А меня кто-то силком тащит, глаза ладонью заслоняет, я вырываюсь, на хвост Данькин уставилась: совсем неживой, тряпочный хвост, из-за него прямо слезы на глаза наворачиваются, как если на незрячего человека смотришь. Дальше все — тьма горячая, вспоминать — голова болит. Не выдержала я тогда, сломалась, болела сильно, еле выходили. Потом уж мне рассказали: из горящей бани ты меня, дядя Антон, вытянул, к своим донес.

— Немного твоя память сохранила. Но правильно. Мы с операции возвращались. В Шишкове заночевали. Как немец эту партизанскую деревню вынюхал, теперь, поди, не узнаешь: никого в живых не осталось, только мы с крестницей чудом уцелели. Меня в полночь будто толкнул кто. Накинул на плечи ватник, вышел покурить. Тут и началось. Я через плетень — и к речке. Баня у Жуковых с краю стояла. Вижу — дымится. А я знаю. Андреевна с травами в отряд ушла, за дочкой вроде соседке присмотреть наказывала. Я в хату — пусто, в камору — тоже. В баню заглянул вовсе случайно. Ты там сжалась в комочек и тараканов, похоже, больше пули опасаешься. Я тебя сгреб, окошко высадил — через дверь уже нельзя, заметят — и под берег, в кусты. Там как назло эта Данька. Ты на нее уставилась, дрожишь, упираешься, требуешь с собой

забрать. Я тебя с головой в ватник — и к нашим… А больше никому, значит, оказалось не судьба.

Трофимыч отвернулся, нахохлился, почти совсем ослабил вожжи. Славик дал улечься кручине, потом сказал:

— Мамуся, я тоже знаю, где много людей убили.

— Эва, удивил! — отозвался счетовод. — Тут до бывшего Шишкова всего-то километра два будет. Там теперь уже и труб не сохранилось.

— Нет, дядя Антон. Это не в Шишкове, это вовсе в глинище. За посадками. Где криница. Там еще такой кособокий холм, за ним сразу низинка, низинка и глинище…

— Путаешь, малец.

— Ну что вы! Мне трава сказала. Вокруг простая полынь. А в том месте, наоборот, все другое, что на крови растет.

— Ты бы, сынок, правдивей фантазировал! — пожурила мама. — Как так трава сказала? Такого даже в сказках не встретишь. Большой мальчик, а не можешь разобраться, чему взрослые могут поверить, а чему ни в жизнь!

— Нет, мамочка, я правду говорю. Вон и тропник подтвердит, откуда в глинище людей вели…

— Какой тропник?

— Фу, дядя Антон, вам-то непростительно местных растений не знать. Сами увидите, я покажу.

— Ну ладно, пошутил — и хватит.

— Ах, мама, как ты не понимаешь? Я же правду-правду сказал…

— Глупости!

— Оставь, Галина. Упрямство нашло, не переспоришь, — примирительно прервал счетовод.

— Вот еще! — Молодая женщина неожиданно рассердилась. — Я не для того ребенка в деревню посылала, чтоб ему суеверий набраться. — Она строго посмотрела на мальчика и добавила: — Не прекратишь болтать ерунды, немедленно везу тебя обратно.

— Это не ерунда. — Славкины зелено-серые глаза набухли слезами. — Хоть у бабушки спроси.

— Ничего не хочу больше слышать. Понял?

Славка надулся и всю дорогу молчал. Хотелось сгладить невольную резкость, но повода не было. У Серебряной балки мать вдруг наклонилась вперед:

— Ой, какие изумительные васильки! Мои любимые. Сколько ж тут вас?

— Ты довольна? Тебе в самом деле нравится? — Стриж заглянул ей в глаза и мгновенно позабыл о ссоре. — Я их для тебя приготовил.

Будь это сказано по-другому, в шутку или хвастливо, она не придала бы значения. Но в лице Славки помимо заурядного мальчишеского ликования была какая-то жесткая хозяйская черточка — будто он, упрямясь, продолжал спор. Это ей не понравилось. Но снова рассердиться духу не хватило.

Вечером, когда опьяненный счастьем Стриж уже спал, новости были пересказаны, соседи, одинаково попенявшие Галине за то, что столько лет не наезжала к матери, разошлись, она осторожно подступилась к Андреевне:

— Мамочка, мне надо с вами поговорить.

— Так давай-давай, девонька. А что ж? Я буду рада.

— Нет, мамо, вы меня не поняли.

Она примолкла, поймав себя на том, что обращается к матери на «вы», как это принято здесь, в деревне. В городе ей бы это и в голову не пришло, но сейчас детские привычки властно брали верх.

— Ну, что же ты? Я слушаю.

Галя помедлила, поискала слова помягче, не нашла:

— Мне кажется, вы портите ребенка. Он такой нежный, впечатлительный, во все без оглядки верит. Вы ему наговорили протравы всякого, а он и сам выдумывать горазд, перед людьми неудобно. В общем, не хочу я суеверий.