Благовест с Амура
Шрифт:
— Ваше высокоблагородие, Геннадий Иваныч, — заорал он от порога, вглядываясь в комнаты Невельских, и тут же заткнулся, получив по лбу половником от кухарящей Авдотьюшки.
— Ты чего блажишь, полоумный? — прошипела она. — Тюшенька наша еле дышит, а ты базлаешь!
Со своей половины выглянула Харитония Михайловна, из-за ее широкой юбки с двух сторон вынырнули детские головки, но мать шлепнула их по макушкам, они исчезли, а Орлова присоединилась к Авдотьюшке.
Невельской оставил жену у кроватки и вышел в кухню:
— Что случилось, Андрей? — устало спросил он вестового, прикрывая за собой дверь.
— Накован
— Ты что, не мог остановить? Ты же понимаешь, нам сейчас не до гостей…
— Так ить не в гости — робенок у их! Сонька-т кормящая! С молоком! Они и приехали, потому что про Тюшеньку узнали…
Дверь из сеней распахнулась, и в дом ввалились сначала сияющий, рот до ушей, Накован в собачьей шубе шерстью наружу, подпоясанной кушаком из красной китайки, лисий малахай он держал в руке, от черноволосой головы валил пар, — а за ним Соня-Сакони, одетая, как и муж, только шубка ее была короче, воротник — соболий, а синий кушак вышит бисером. Но главное — в руках она бережно держала продолговатый сверточек-кулек из оленьей кожи, для надежности подвешенный за ремень на шею.
Авдотьюшка и Харитония Михайловна тут же оставили поварские дела и занялись Соней и ее малышом.
Последним вошел подпоручик Орлов. «Слава богу, — подумал Невельской, — Дмитрий Иванович не успел уехать в командировку, будет кому переводить: Орлов хорошо знал гиляцкий язык».
— Здорово, насяльника! — весело сказал Накован. На этом его познания в русском языке кончились, и он перешел на гиляцкий. Орлов переводил. — Сын у нас родился. У Сакони молока много, у твоей бабы его нет, и дочка болеет. Сакони будет кормить твою дочь. Молока хватит на двоих…
Пока он говорил, а Невельской, у которого горло перехватило от осознания, что Бог услышал их с Катенькой молитвы и прислал нежданную помощь, слушал, весь превратившись во внимание, Авдотьюшка и Харитония Михайловна помогли Соне снять шубу и вынуть младенца из кулька. Гилячка осталась в оленьих штанах, синем халате из китайки, расшитом атласными разноцветными ленточками, и мягких сапожках из оленьего камуса. Малыш был завернут в одеяльце из беличьих шкурок, в открытом треугольнике круглилась смугло-розовая мордашка с пупырышкой носа, ярко-красным цветочком рта и двумя полукружьями черных ресниц — сын Накована сладко спал.
— Ка-акой красавчик! Прямо ангел небесный! — заворковали женщины. Соня осветилась счастливой радостью.
— Спасибо, Накован! Спасибо, дорогой! — дослушав, с чувством сказал Невельской и приобнял гиляка. Глаза его влажно блестели. — Давай раздевайся, будем пить чай. И тебе, Соня, огромное спасибо! Евгений Григорьевич, — обратился он к доктору Орлову, — как вы считаете, кормление Тюшеньки не будет опасным для Сони и ее малыша?
Доктор даже головой замотал:
— Нет, Катенька незаразная.
Он вдруг засуетился, подхватил Соню под руку и скрылся с ней за дверью, ведущей на половину Невельских. Соня только и успела, что оглянуться на мужа, который снисходительно махнул ей: «Иди-иди, девку корми». Их ребенок остался на руках Харитонии Михайловны.
Накован и Дмитрий Иванович разделись и присели к столу, который Авдотьюшка сноровисто накрывала к чаю, Харитония Михайловна тихонько баюкала, видимо, проснувшегося гиляцкого мальчонку, а Геннадий
— Насяльника, — вывел Геннадия Ивановича из блаженного оцепенения голос Накована. Он повернулся к чаевникам, непонимающе уставился на гостя. Тот что-то добавил по-гиляцки и засмеялся.
Орлов перевел:
— Хорошо девка сосет. Однако крепкая баба будет. — И от себя добавил: — Он же охотник, все слышит.
— Переведите, Дмитрий Иванович: Тюшенька поправится, я ему ружье подарю. И стрелять научу.
…Но Тюшенька не поправилась. Видно, перешла рубеж, за которым возврата к жизни нет. Двенадцатого мая Невельские схоронили малышку, и тут силы оставили Екатерину Ивановну — она попросту слегла. Евгений Григорьевич поставил диагноз «нервное истощение» и прописал есть больше молодой черемши (эта полезная во всех отношениях трава уже появилась на открытых солнцу местах) и по возможности гулять на свежем воздухе (слава богу, чего-чего, а свежего воздуха, в отличие от продуктов, хватало в избытке).
Геннадию Ивановичу болеть было некогда, и он тихо радовался своей загруженности делами: они отвлекали от печальных мыслей о страданиях самого дорогого его сердцу человека. Вернее сказать, не отвлекали, а заставляли, хотя бы на дневное время, отодвигать свои горести чуть подальше, потому что по ночам они, эти горести, наваливались невыносимой тяжестью и не давали спать. Он закрывал глаза, старался не ворочаться, дышать ровно и спокойно, чтобы Катенька верила, будто он погрузился в глубокий сон. Чтобы поверила и сама заснула; он знал, что и она лишь притворяется спящей, чтобы успокоить его. И так длилось несколько дней, пока бессонница не довела обоих до полного изнеможения.
— Знаете что, господа хорошие, — заявил доктор Орлов, зайдя проведать Екатерину Ивановну, — на вас смотреть страшно. Кончайте нянькать свои страдания. Жизнь продолжается. Будут у вас еще дети, если, конечно, вы не замыслили с горя умереть.
Ночью они снова лежали без сна, но уже не скрывались друг от друга. В зимовье стояла сонная тишина, только ритмично шуршали волны, накатываясь на галечный берег. В раскрытое окно, затянутое кисеей от комаров, тянуло прохладой. От рассеянного той же кисеей лунного света призрачно светился воздух в комнате, превращая ее в волшебный грот, в котором добрая фея хранила радости и хорошие поступки.
— Доктор прав: жизнь продолжается, — вполголоса, чтобы не услышали соседи, сказал Геннадий Иванович.
— Да, милый, — откликнулась Катенька.
Он повернул голову и увидел ее огромные глаза, блестевшие отраженным лунным светом. Золотые локоны вокруг исхудавшего личика тоже волшебно светились.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Катенька выпростала из-под одеяла тонкую руку — на пальце искоркой блеснуло обручальное кольцо, — положила ему на голое плечо и легонько потянула: