Блаженство по Августину
Шрифт:
О сыне Аврелий в общих чертах наслышан, потому как потаенно и встречался и регулярно переписывался с Сабиной через посредничество услужливого книготорговца Капитона. Ведь письмо довольно удобно вложить в свиток или фолиант, а в каких-нибудь не очень ценных манускриптах, какие Сабина или Аврелий вознамерились продать ли, купить, незаметно добавить от себя нужные условные слова и фразы. Их потом деликатный Капитон аккуратно выскоблит после успешно доставленного секретного любовного послания. Что называется, приведет в христианский вид с любовью и благожелательностью к ближним своим.
Болезнь зови болезнью, но жизнь идет своим порядком,
Тут как нельзя уместно в Картаг на декабрьских календах приехал, право слово, бесстрашно преодолев морские зимние бури и непогоды, гонцом из Рима по служебным и фамильным надобностям прибыл Алипий Гауда Адгербал. Имперский да сенатский податной чин у него по правде не велик, но репутация какого ни есть полномочного представителя высшей кесарской власти подлежащей многому способствует и многих обязывает.
Первым долгом он навестил любимого учителя и старшего друга, разузнал что к чему и почем. Затем, словно бы театральный бог из машины, благословеннейший Алипий урегулировал, разрешил вовсе не риторическую, а всамделишную проблему Аврелия с дотациями из публичного пекуния.
Как сметливо выяснил Алипий, местным пекуниальным квесторам тоже не очень-то желательно в открытую выносить разный мелкий сор из служебных потайных клауструмов в публичное судебное присутствие. Субсидию ритору Аврелию Августину втихую восстановили и даже всемилостиво вернули ноябрьскую недостачу.
«Какое же великое дело делается, делается публично, на форуме пред лицом законов, назначающих сверх платы от учеников еще плату от города!»
Жаль, и мед по жизни мешается с желчью. Потому окольно, через того же обходительного римлянина Алипия картагского жителя Аврелия влиятельнейшие отцы города предупредили и бесстрастно поставили ему на вид недопустимость впредь какого-либо предосудительного порочного образа жизни. Подобно исторической жене кесаря Октавиана Августа он, многоуважаемый профессор и магистр высокой риторики Аврелий Августин, обязан быть вне малейших подозрений в низменных пороках и прегрешениях, довольно простительных кому-нибудь иному, но не ему, воспитателю молодежи, ученейшему квириту и умнейшему куриалу.
Иначе нечаянному, но эвентуальному нарушителю неизменного традиционного картагского благонравия и благочиния не миновать-де строгих мер пресечения вплоть до неумолимого, хотя и негласного, предложения благоразумно покинуть город во избежание бесславной высылки по суду и вселенского орбитального позора.
Очень многое в ханжеской предубежденной политичной жизни, как и в непредвзятой натурфилософии, остается недосказанным, однако предельно ясным не меньше, чем аристотелевские логические энтимемы. Разумеется, и первое и второе рационально понятны лишь тем, кто желает их аналитически уразуметь. Умному да ученому зачастую достаточно малого для намека и зарока на будущее…
На декабрьские ноны с началом продолжительных зимних каникул Аврелий обстоятельно задумался над тем, как бы ему изловчиться, изобретательно перебраться в Рим, открыть там для
Пройдет не так уж много календарного исторического времени до той поры, когда благочестивый епископ Августин Гиппонский станет с отвращением, горечью и покаянием, стыдясь, насильно и посильно вспоминать в «Исповеди» годы той риторской молодости в африканском Карфагене.
Да не солжет ему память его!
«Минуло десять лет, в продолжение коих я валялся в сей грязной бездне и во мраке лжи…
До двадцать восьмого года жизни моей, я жил в заблуждении и вводил в заблуждение других, обманывался и обманывал разными увлечениями своими: открыто — обучением, какое зовется либеральным, втайне — тем, что носило обманное имя религии.
Там была гордость, здесь суеверие, и всюду — пустота. Там я гнался за пустой известностью, за рукоплесканиями в театре на стихотворных состязаниях в борьбе ради венков из травы, там увлекался бессмысленными зрелищами и безудержным развратом; тут, стремясь очиститься от этой грязи, подносил так называемым святым и избранным пищу, из которой они в собственном брюхе мастерили ангелов и богов.
Я был ревностным последователем всего этого и соответственно действовал с друзьями своими, совместно со мною и через меня обманутыми…»
Еще более нелицеприятно, даже неприязненно Августин отзовется в зрелости, вернее, ближе к старости о собственном достаточно благополучном детстве, имея в виду незабытые для него ужасающие психологические реминисценции. Пусть себе мимоходом, но весьма эпатировано и патетично, вопросил он в двадцать первой книге «О Граде Божием»:
«Да и кто бы не пришел в ужас и не предпочел умереть, когда б ему предложили на выбор или претерпеть смерть, или снова пережить детство? Начиная свое появление на свет не смехом, но плачем, дитя тем самым неосознанно дает наперед себе знать, в какие бедствия оно впало…»
ФОЛИУМ ТРЕТИЙ. ЗАПОМИНАТЬ И ЗАБЫВАТЬ
КАПИТУЛ X
Шестилетний мальчик Аврелий очень любил слушать, как взрослые и большие умиленно предаются воспоминаниям, каким же послушным, хорошим, умным ребенком он был в младенческие дни и в раннем малолетстве. Тогда от растроганных родителей, то есть от Патрика и Моники, ему, несчастному, намного меньше перепадает всяких-яких болезнетворных неприятностей и обидных наказаний. Наверное, в память о былом, с надеждой на возобновление прежнего послушания и благонравия, они к нему так благосклонны и снисходительны.