Бледный всадник
Шрифт:
Мы вышли на рассвете и к середине утра добрались до холмов, возвышающихся над болотом, которое было наполовину укрыто туманом, ставшим еще гуще из-за дыма, поднимающегося от печей маленьких деревушек.
— Ты слышал о святом Катмане? — жизнерадостно спросил меня король.
— Нет, мой господин.
— Он был отшельник, — объяснил Альфред.
Мы ехали на север, держась возвышенности, чтобы болото оставалось слева от нас.
— Его мать была калекой, поэтому он сделал для нее тачку.
— Тачку? А зачем калеке тачка?
— Ты не понял! Он возил ее в этой тачке! Чтобы она могла быть вместе с сыном,
— Ей, должно быть, это нравилось.
— Насколько мне известно, не существует рукописной истории жизни святого Катмана, — сказал Альфред, — но ее, несомненно, следует составить. Он мог бы стать святым покровителем матерей, верно?
— Или покровителем тачек, мой господин.
После полудня мы заметили первые признаки присутствия датчан. Мы все еще находились на возвышенности и в долине, спускавшейся к болотам, увидели крепкий дом с выбеленными временем стенами и толстой крышей. Из трубы поднимался дымок, в обнесенном оградой яблочном саду паслись с десяток лошадей. Датчане сроду не оставили бы такое место неразграбленным, поэтому напрашивался вывод, что лошади принадлежат им самим и что на этой ферме размещен вражеский гарнизон.
— Они обосновались здесь для того, чтобы наблюдать за болотом, — предположил Альфред.
— Очень может быть.
Мне было холодно, несмотря на толстый шерстяной плащ.
— Мы пошлем туда людей, — решил Альфред, — и отучим датчан воровать яблоки.
Этой ночью мы остановились в маленькой деревушке. Поскольку датчане уже побывали там, местные жители были напуганы. Сперва, увидев, что мы едем по дороге между домами, все попрятались, приняв нас за датчан, но, услышав наши голоса, люди выбрались из убежищ и уставились на нас так, будто мы внезапно свалились с луны. Их священник был убит язычниками, поэтому король потребовал, чтобы Адельберт провел службу в полусгоревшей церкви.
Сам Альфред выступил в качестве регента хора, аккомпанируя молитве на маленькой арфе.
— Я научился играть еще ребенком, — сказал он мне, — на этом настояла моя мачеха, но я играю не очень хорошо.
— И вправду не очень хорошо, — согласился я, и королю это не понравилось.
— У меня вечно не хватает времени на упражнения, — пожаловался он.
Мы нашли приют в доме крестьянина. Альфред, справедливо рассудив, что датчане уже повсюду разграбили урожай, предусмотрительно навьючил на запасных лошадей копченую рыбу, угрей и овсяные лепешки, поэтому большая часть выставленного в тот вечер на стол угощения была нашей. После еды крестьянин и его жена опустились передо мной на колени, и женщина нерешительно коснулась подола моей кольчуги.
— Мои дети, — прошептала она. — Их двое. Девочке около семи лет, а мальчик чуть постарше. Они хорошие дети.
— И что с ними такое? — вмешался Альфред.
— Их забрали язычники, мой господин, — сказала женщина и заплакала. — Ты можешь найти их? — умоляла несчастная, дергая меня за кольчугу. — Ты можешь найти их и привезти обратно? Моих малышей? Пожалуйста!
Я пообещал, что попытаюсь, но то было пустое обещание: наверняка дети давно уже попали на невольничий рынок и теперь либо работали в каком-нибудь датском поместье, либо, если отличались красотой, были отправлены за моря, в те страны, где язычники-мужчины платят много серебра за христианских детей.
Мы выяснили,
В других поселениях мы слышали то же самое: датчане пришли, все здесь разграбили — и вернулись на север.
Но на третий день пути мы наконец увидели вражеский отряд, скачущий по римской дороге, что прорезала холмы и шла из Батума прямо на восток.
Датчан было человек шестьдесят, они скакали вперед в сгущающихся сумерках.
— Возвращаются в Сиппанхамм, — сказал Альфред.
То был отряд фуражиров: их вьючные лошади несли сети, набитые сеном. Мне вспомнилось, как в детстве я зимовал в Редингуме, когда датчане впервые вторглись в Уэссекс, и как трудно было в морозы выжить людям и лошадям. Мы срезали чахлую зимнюю траву, стаскивали с домов соломенные крыши, чтобы накормить коней, но те все равно оставались слабыми и худыми, как скелеты. Мне часто приходилось слышать самоуверенные заявления: дескать, все, что нужно для победы в войне, — это собрать людей и маршем двинуться на врага, однако на деле это гораздо сложнее. Люди и лошади должны быть сыты: ведь голод может победить армию быстрее, чем копья.
Мы понаблюдали за скачущими на север датчанами, а потом свернули к полусгоревшему амбару, где нашли укрытие на ночь.
Ночью пошел снег: неумолимый, мягкий, тихий и густой, так что к рассвету весь мир вокруг стал белой равниной под бледно-голубым небом.
Я предложил подождать, пока снег растает, и тогда уже двинуться дальше, но Эгвин, который был родом из этой части страны, сказал, что мы уже чуть южнее от Сиппанхамма, всего в двух или трех часах езды, и Альфреду не терпелось отправиться в путь.
— Поедем, — настаивал он. — Поедем туда, посмотрим на город и сразу ускачем прочь.
И вот мы поскакали на север, свежевыпавший снег похрустывал под копытами наших коней. Мы ехали по миру, ставшему за одну ночь новым и чистым. Снег налип на каждую веточку и на каждый сучок, лед обрамлял канавы и пруды. Я увидел след лисицы, пересекающий поля, и подумал, что весной здесь появится прорва диких зверей, потому что некому на них охотиться, и ягнята будут умирать в зубах хищников, а овцы жалобно блеять.
Ближе к полудню мы увидели Сиппанхамм, хотя огромное облако дыма, поднимавшегося из сотен труб, появилось в небе еще утром. Мы остановились к югу от города, там, где дорога выходила из дубовой рощи, и датчане, должно быть, заметили нас, но никто не вышел из ворот, чтобы посмотреть, кто мы такие. В такой холод никому неохота лишний раз шевелиться.
Я видел часовых на городских стенах, но ни один из них не задерживался там надолго: караульные старались согреться во время перерывов между короткими вылазками вдоль деревянных укреплений. Укрепления эти сейчас стали яркими из-за круглых щитов, окрашенных в голубой, белый, кроваво-красный, а также, поскольку там были и люди Гутрума, в черный цвета.