Блистающие облака
Шрифт:
Ждем. Теперь уже уберут, никто не сомневается.
Проходит так дня четыре, вижу - бежит Бузенко, рожа как самовар, кричит: "Везет мне, Петр Егорыч!" Вытаскивает из кармана бумагу назначение - и дает мне. Читаю... и что бы вы думали (Кузнецов всплеснул руками), в бумаге написано: "Ввиду заслуг и, одним словом, прочей хреновины, матрос Бузенко назначается профуполномоченным Черноморского союза водников на судне "Виктория". Я даже плюнул. "Ну, говорю, и зануда же ты, Бузенко, везет тебе, как сукиному сыну!"
И вот, представьте, потом до конца с ним плавал - и ничего. Ругались только помаленьку.
Кузнецов пытался начать новую
– Погоди, Петр Егорыч, оставь до следующего раза. Всего не перескажешь.
Кузнецов занялся Обручевым. Рассказал, что жить на пенсию трудно, приходится подрабатывать - делать модели пароходов, яхт, крейсеров и сдавать на комиссию в игрушечный магазин. Левшин говорил тихо Бергу:
– Вы уверены, что это излечимо? Она мне сестра только по матери. История, знаете, тяжелая. В девятнадцатом году у нее родилась дочка. Время было корявое - ни молока, ни хлеба, а ребенок первый. Отец бился как рыба об лед, он корректором служил в типографии в Москве, но толку было мало. У сестры не хватает молока, девочка вот-вот умрет. Была у сестры знакомая, бывшая генеральша. На Смоленском торговала простынями, бельем,- вообще барахольщица. Сестра пошла к ней, просит,- найдите мне хоть какой-нибудь заработок, я готова на улицу идти. Старуха нашла,- правда, предупредила, что работа рискованная: скупать золото и ценности для заграницы. Познакомила ее с каким-то бывшим адвокатом. Адвокат этот был вроде поверенного у американской шайки.
Берг придвинулся.
– Ну вот. От мужа она скрыла. Говорила, что торгует на базаре, берет на комиссию вещи. Девочка выжила. Время пошло другое, стало легче. Так вот и тянулось до прошлой зимы. А зимой адвокат попался на темном деле, его потянули, а за ним и всех. И сестру притянули. Муж узнал. Он человек неприятный, крутой. Очень принципиальный человек. Даже дочку в суд водил.
Еще до суда подал в загс заявление о разводе, девочку оставил себе. Я с ним говорил. "Ну что ж,- это его слова мне,- Нинка должна забыть свою мать". Сестру он уже не любил. Знаете - химик, химическая душа. Сестру, конечно, оправдали, приговорили к общественному порицанию. В предварительном заключении она просидела два месяца. Что было у них - не знаю. Он ее в дом не пустил. Потом вот приехал в Одессу, женился на другой, получил место на заводе. Сестра приехала следом за ним, жила у меня, убивалась из-за девочки, даже хотела ее украсть. Насчет кино вы знаете?
– Да, знаю. Когда вы уходите в рейс?
– Недельки через три.
– А как девочка, помнит ее?
Вопросы Берга были бессвязны. Левшин бубнил, глядя под стол, разговор его, видимо, мучил.
– Девочке шесть лет. Конечно, помнит. Очень грустная девочка. Жалко ее, знаете...
Левшин поморгал глазами, отвернулся.
– Не сердитесь на меня,- сказал Берг.- Я лезу не в свое дело, но понимаете... нехорошо все это. Неужели так все и останется?
Левшин молчал, сгорбившись.
– Я бы взял,- сказал он тихо,- да ведь я плаваю. Не на кого ее оставить.
– А он отдаст?
– По суду отдаст.
– Тогда будем судиться.
Обручев оглянулся.
– Тогда будем судиться,- повторил Берг.- Сегодня я поеду к доктору. Надо узнать все точно и действовать.
Вечером Берг поехал к доктору. Он узнал, что больной лучше. Спокойно, даже небрежно он передал доктору свой разговор с Левшиным.
– Она сейчас почти нормальна,- сказал доктор, раздумывая, -
– Я берусь вернуть ее совершенно.
Доктор был смущен. Он ходил по комнате, мычал. Казалось, он не верил. Потом согласился:
– Ну ладно, действуйте. Благословляю. Страшновато, но хуже не будет.
На следующий день Берг поехал с Обручевым для очистки совести на Аркадийский пляж. Лежа на горячем песке, Обручев сказал:
– Вы закрутили сложную махинацию. В чем дело?
– Маленькая вивисекция. Тема,- глаза Берга потемнели от гнева,- тема для сентиментального рассказа, господин Марсель Пруст.
– Что с вами?
– Ничего. Как вы думаете, вивисекция существует для блага человечества?
– Пожалуй.
– А ваша аккуратная гуманность?
Обручев пожал плечами.
– Не будем ссориться.
Но Берг не унимался.
– Гуманист,- сказал он насмешливо.- Вы не замечаете человеческих страданий потому, что это, видите ли, неделикатно. В какой-то глупой книжке я прочел рассуждение о высшей деликатности. Примерно там сказано так. В комнату, где сидят несколько человек, входит женщина. Глаза ее заплаканы. Деликатные люди делают вид, что не замечают этого. Но человек деликатный в высшей степени должен уступить ей место спиной к свету, чтобы ее заплаканные глаза не были даже заметны. А грубиян и вивисектор постарается узнать и устранить причину ее слез.
Обручев поморщился.
– Вы раздражены, перегрелись на солнце. Пойдем лучше в воду.
Раздражение Берга быстро прошло. Обратно они шли по Французскому бульвару. Берег вдали обрывался; над ним дрожала синеватым угаром жара.
– Я могу быть добрым только назло,- говорил Берг, к великой радости Обручева.
Мысли его о Берге блестяще подтверждались. Берг хитро улыбался. Его не оставляла уверенность, что все удастся как нельзя лучше. Эта уверенность много раз выручала его из запутанных положений и вызывала необычайное раздражение у людей, настроенных пессимистически.
Суд состоялся через неделю. В засаленной комнате было уныло, и все краски, казалось, погасли. Здесь, в суде, особенно болезненно ощущались яркость и шум жизнерадостных улиц.
Нелидов - высокий, белокурый и злой - сидел на скамье и читал газету. Его голова в кудряшках, тонкие губы, ноги в коричневых крагах были не нужны здесь, на юге, в кружащемся потоке белых одежд, ярких губ, веселого гомона.
Судьи вышли торопливо. Один из них был с костылем. Председатель пробормотал, заикаясь и как бы засыпая в конце каждой фразы, заявление Левшина. Он подозвал единственного свидетеля, доктора Павла Ивановича, и, глядя поверх его головы, произнес скороговоркой:
– Свидетель, вы предупреждаетесь, в случае ложных показаний - будете отвечать закону. Выйдите из зала.
Начало не сулило ничего хорошего. Девочку судья называл "гражданка Нина Нелидова", листал дело с нескрываемой досадой. Очевидно, всех в мире он считал сутягами и не мог понять, во имя чего капитан требует отдать ему девочку, зачем ему это нужно и зачем в это дело запутался известный общественник врач.
В мозгу судьи, по догадкам Берга, не существовали такие слова, как "любовь", "материнство", "страдание"; вместо них бродили серые, как крысы, слова: "иждивение", "вменяемость", "половое влечение", "расторжение брака" и "уплата алиментов".