Ближний взгляд. Тексты этих лет
Шрифт:
Это про шаровую молнию. (Я цитирую по памяти одну научную статью, скорее всего, много напутал, но, по-моему, автор статьи тоже неадекватен, а если вы что-нибудь поняли из этой цитаты, то вы гений.)
Итак, это про ШАРОВУЮ МОЛНИЮ.
И это про СЛАВУ.
Гена Новавитов хороший парень и актер хороший. Не гений, не Моцарт. Но я ведь тоже не Сальери, я с ним не соревнуюсь, свое место знаю. Просто я не слепой, смотрю и вижу — нормальный хороший актер. Но вот сложились два потока электронов, сработала отражающая мембрана: была у него маленькая, компрометирующая
Да, конечно же, публика перла на наш спектакль, чтобы только поглядеть на живого Гену. А все остальное… и мы, все остальные… ну, мы как приложение. Как рамка.
— Это возмутительно! — говорил Юрий Иванович. — И непонятно. Он же знает, что его фраза — сигнал на свет и на закрытие занавеса, а он стоит и молчит. При этом он не пьян, он все соображает. Я к нему подскочил в антракте, хотел спросить, в чем дело, а потом махнул рукой и ушел. Все равно не пойму и не приму никаких объяснений.
— Ой, звиняйте, дядьку, пустые разговоры. Сталбыть, устал человек, изъездился, маленько зазвездился и впал в ступор. Не соображает, где он стоит и чего от него хотят. Бывает. Но все же обошлось — публика ничего не заметила. Публика же не знает, как должно быть. Молчит, значит, так и надо.
— Циничный разговор, Ефим Ефимович! — (Это Елизавета Трифоновна буркнула.)
Неожиданно за Гену вступился Андрюша Корецкий:
— В отключке не он, в отключке Маргарита Павловна. Простите, Юрий Иванович, но она ведь давно черт-те что плетет на сцене, а тут вообще не дала реплику. На что ему отвечать? Смысл должен быть? У нас все-таки детективная история.
— Маргарита Павловна нездорова, ей трудно. А сейчас у нее вообще 200 на 120. — (Это снова Елизавета.)
— Знаю, знаю, извините. У нее возраст, у нее заслуги, но тогда об этом надо специально зрителей предупреждать.
И мы вгрызлись во вчерашнюю белиберду с текстом. Стали вспоминать, на чем там заткнулась почтенная Маргарита Павловна, а за ней Гена.
Ну, Маргарита Павловна, потухшая звезда, просто не смогла сообразить, кого она сегодня играет, и вместо монолога развела пухлые ручки, потом развела пухлые губки в некогда знаменитой улыбке и, сверкнув кокетливо глазками, спросила в зрительный зал:
— И что же я теперь должна сказать?
Ушиц, будучи с бодуна и не получив реплику, остолбенел и потерял нить сюжета. Спасая положение, понес околесицу. Потом пробилась в его ахинее одна фраза из текста пьесы: «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать».
А затем должны идти слова, важные для дальнейшего сюжета: «Элиза еще утром была на грани нервного срыва. Искать ее бессмысленно, но я уверен, ничего она с собой не сделает. Она наверняка уехала на машине Конрада и теперь уже далеко».
И вот после этого Конрад, то есть Гена Новавитов: «А мой аппарат вообще
Публика заинтригована. Занавес. Антракт. (Текстик, конечно, тот еще, но что поделаешь, такая пьеса, и, хочу напомнить, сыграли мы ее почти сто раз, и залы битком набиты, и публика кричит «Бра-а-во!».) Но не в этом дело. А дело в том, что Ушиц, будучи, это надо помнить, с бодуна, вообще ничего не сказал про машину, ни слова! И получилось:
Ушиц (заплетающимся тенорком). «Женщины всегда хотят больше того, что мы способны им дать».
Гена (должен был врезать сочным баритоном). «А мой аппарат вообще не работает. В ремонте. На моем авто далеко не уедешь!».
Ну, и как это было бы? При чем тут его аппарат? В каком смысле «далеко не уедешь»? Какая-то низкопробная пошлятина. Да, наша пьеса порядочное дерьмо, но не настолько же?!
Вот Гена и молчал. И выкрутиться он не мог. Он! Кумир женщин, секс-символ! Этот Конрад, которого он играет, живет со всеми героинями пьесы! И вдруг: «Мой аппарат на ремонте!». Публике-то что делать? И про что дальше играть?
Мы кончали очередную бутылку, вспоминали, как это было, и всё спорили, кто виноват. Разошлись часа в два. Ночь была душная. Запоздало схватились убирать со стола, но Елизавета вытолкнула мужчин за дверь.
— Идите, идите, сами уберем, Катя мне поможет.
Юрий Иванович, слегка кренясь то вправо, то влево, удалялся по широкому гостиничному коридору.
— Так что, мы завтра репетируем в двенадцать? — крикнула вслед Елизавета.
— Видно будет, утром решу.
— Мне надо знать. Уже около двух, а мне вставать в семь, ехать в аэропорт. Надо встречать Ивана Досплю.
Корецкий у лифта захохотал.
2
Утро не было мудренее вечера. Утро было туманное и седое. Туманное в том смысле, что в голове был туман. А седое, потому что от происшедшего утром можно было сразу поседеть.
Мне снилось, что я в замкнутом пространстве без окон, без дверей, а в стену кто-то бухает. Проснулся — лежу в моем довольно убогом номере с окном и с дверью. В дверь стучат, и Катин голос кричит:
— Женя, открой! — (Меня зовут Женя.) — Открой, Женя!
Я открыл. Она шмякнула на стол нашу пьесу.
— Полдесятого, Женя. Учи роль. Учите роль Ушица, будете сегодня играть Рене. В двенадцать репетиция.
Под мышкой у Кати я увидел еще несколько экземпляров пьесы. Виляя бедрами, она ринулась к двери, но я сделал рывок, ухватил ее за эти бедра и вернул обратно на середину комнаты.
— Объяснись! Я не понял, что с Ушицем?
Катя затараторила и понесла что-то несусветное:
— С Ушицем ничего. Он уже учит роль Андрюши Корецкого. Корецкий будет играть Конрада вместо Гены Новавитова, но Корецкому я не могу достучаться. Или спит, или ушел на рынок.